Наблюдая за ним, миссис Гласс затянулась поглубже, после чего скрестила ноги и осведомилась — вопросила:
— И Фрэнни такая, что ли? То есть всяким таким занимается?
— Насколько я понимаю. Не спрашивай меня, спроси ее.
Повисла короткая пауза — и притом двусмысленная. Затем миссис Гласс отрывисто и довольно решительно поинтересовалась:
— Сколько этим надо заниматься?
Лицо Зуи зарделось от удовольствия. Он повернулся к матери.
— Сколько? — переспросил он. — Ой, да недолго. Пока в комнату не захотят вторгнуться маляры. А потом зайдет целая процессия святых и бодхисаттв с мисками куриного бульона. Фоном запоет хор Холла Джонсона,[198] а камеры наедут на славного пожилого господина в набедренной повязке, что стоит напротив задника с горами, синими небесами и белыми облаками, и мир снизойдет на лица всех…
— Ладно, прекрати, — сказала миссис Гласс.
— Ну господи же. Я просто хотел помочь. Помилосердуй. Я не хочу, чтобы у тебя сложилось впечатление, будто в жизни верующего нет никаких… ну, знаешь — неудобств. В смысле, многие не принимают ее просто потому, что полагают, будто им надо будет как-то гадко напрягаться и упираться — ну, ты меня понимаешь. — Ясно было, что оратор с явным наслаждением подходит к вершине своей рацеи. Он внушительно погрозил матери апельсиновой палочкой. — И как только мы покинем сию часовню, надеюсь, ты примешь от меня крохотный томик, коим я всегда восхищался. Мне представляется, в нем идет речь о некоторых тонких материях, кои мы с тобой сегодня утром обсуждали. «Бог — мое хобби». Написал доктор Гомер Винсент Клод Пирсон-младший.[199] В этой книжице, как тебе откроется, доктор Пирсон очень доходчиво рассказывает нам, как с двадцати одного года каждый день выделял по чуть-чуть времени — две минуты утром и две минуты вечером, если я правильно помню, — и в конце первого же года лишь этими маленькими неофициальными посиделками с Богом увеличил свой годовой доход на семьдесят четыре процента. Кажется, у меня завалялся лишний экземплярчик, и если ты будешь себя хорошо…
— Ох, ты невозможен, — сказала миссис Гласс. Но как-то невнятно. Глаза ее вновь отыскали старинного друга — синий коврик. Она не отводила от него взгляд, пока Зуи — ухмыляясь, но с обильной испариной на верхней губе — продолжал орудовать апельсиновой палочкой. Наконец миссис Гласс испустила один из своих первосортных вздохов и перенесла внимание на Зуи, который, занимаясь кутикулами, наполовину повернулся к утреннему свету. Обшаривая линии и плоскости его на удивление тощей неприкрытой спины, пристальный взор ее постепенно вошел в фокус. Лишь за несколько секунд глаза ее, казалось, сбросили темный и тяжкий балласт и засияли признательностью поклонницы.
— Ты уже такой широкоплечий и хорошенький, — произнесла она вслух, дотянулась и тронула его поясницу. — Я боялась, эти твои дурацкие гантели тебя испортят…
— Не надо, а? — сказал Зуи резко, отпрядывая.
— Что не надо?
Зуи потянул на себя дверцу аптечки и положил апельсиновую палочку на место.
— Не надо и все. Не восхищайся моей дебильной спиной, — сказал он и закрыл аптечку. Снял черные шелковые носки с перекладины для полотенец и перенес их к батарее. Сам сел на нее, несмотря на жар — или из-за него — и стал их натягивать.
Миссис Гласс несколько запоздало фыркнула.
— Не восхищаться твоей спиной — это мило! — сказала она. Но обиделась, и ей даже стало больно. Она смотрела, как Зуи надевает носки, со смешанной горечью и неукротимым интересом человека, бесконечными годами осматривавшего стиранные носки на предмет дыр. Затем вдруг с самым слышимым своим вздохом встала и, суровая, призванная долгом, переместилась к раковине, чей район Зуи только что покинул. Первой вопиюще мученической задачей миссис Гласс было пустить холодную воду.
— Мог бы и научиться закрывать колпачком то, чем пользуешься, — сказала она, намеренно подпустив в тон сварливости.
Зуи глянул на нее с батареи, на которой прилаживал к носкам подвязки.
— А ты могла бы научиться уходить с вечеринки, когда она заканчивается, — сказал он. — Я же не шучу, Бесси. Мне бы тут хоть минутку одиночества — как бы грубо это ни звучало. Во — первых, я спешу. В половине третьего мне надо быть в конторе у Лесажа, а сперва хотелось еще кое-что сделать в центре. Пойдем уже, а?
Миссис Гласс отвлеклась от хозяйственной суеты, дабы взглянуть на него и задать вопрос того сорта, что многие годы раздражал всех ее детей до единого:
— Но ты же пообедаешь перед уходом, правда?
— В городе поем… Черт, да где же второй ботинок?
Миссис Гласс вперилась в него.
— Ты поговоришь с сестрой перед уходом или не поговоришь? — настойчиво спросила она.
— Не знаю, Бесси, — ответил Зуи после ощутимого колебания. — Хватит спрашивать, а? Если бы мне было чего шикарного сказать ей утром, я бы сказал. Хватит уже. — В одном завязанном ботинке и без второго вообще он рухнул на четвереньки и поводил рукой под батареей. — А. Вот ты где, гаденыш, — сказал он. Перед батареей стояли маленькие весы. Зуи уселся на них с блудным ботинком в руке.
Миссис Гласс посмотрела, как Зуи обувается. Но на завязывание шнурков не осталась. Вместо этого вышла из ванной. Однако медленно. Перемещаясь с некоей несвойственной ей тяжестью — фактически, тащась, что Зуи отвлекло. Он поднял голову и уставился на мать с изрядным вниманием.
— Я уже даже не знаю, что со всеми вами стало, дети мои, — туманно изрекла миссис Гласс, не оборачиваясь. Остановилась у перекладины для полотенец и поправила на ней мочалку. — Вот раньше, когда было радио, а вы все — маленькие и прочее, вы все были такие… толковые и счастливые, и… просто милые. И утром, и днем, и вечером. — Она нагнулась и подобрала что-то с плитки пола — похоже, длинный, загадочно светлый человеческий волос. С ним она сделала небольшой крюк до мусорной корзины, на ходу говоря: — Не знаю, какая польза столько всего знать, быть толковыми, как словари, если вам от этого никакого счастья. — Она повернулась спиной к Зуи, снова двинувшись к двери. — По крайней мере, раньше вы были такие славненькие и так друг друга любили, что просто загляденье. — Качая головой, она открыла дверь. — Просто загляденье, — твердо произнесла она и закрыла за собой дверь.
Созерцая сию закрытую дверь, Зуи глубоко вдохнул и неспешно выдохнул.
— Прощальная реплика у тебя что надо, дружок! — крикнул он ей вслед — но, видимо, лишь когда уверился, что голоса его она в коридоре не услышит.
Гостиная Глассов была не готова к покраске стен, насколько можно к ней не подготовиться. Фрэнни Гласс спала на диване, накрытая вязаным платком; ковер «от стены до стены» никто не только не снял, но и не загнул по краям; а мебель — чуть ли не маленький мебельный склад — пребывала в обычном статически-динамическом распределении. Комната не была внушительно просторной даже по меркам манхэттенских жилых домов, однако от накопившейся в ней обстановки даже банкетный зал Валгаллы показался бы уютненьким. В гостиной размешались рояль «Стайнуэй» (неизменно открытый), три радиоприемника («Фрешмэн» 1927 года, «Стромберг-Карлсон» 1932-го и «Ар-Си — Эй» 1941-го), двадцатиоднодюймовый телевизионный приемник, четыре настольных фонографа (включая «Виктролу» 1920 года с динамиком, по-прежнему закрепленным сверху), курительные и журнальные столики в изобилии, стандартных размеров стол для пинг-понга (милосердно сложенный и засунутый за рояль), четыре удобных кресла, восемь неудобных стульев, аквариум для тропических рыб на двенадцать галлонов (заполненный до отказа во всех смыслах и освещаемый двумя сорокаваттными лампочками), козетка, диван, занятый Фрэнни, две пустые птичьи клетки, письменный стол вишневого дерева, а также в ассортименте — торшеры, настольные лампы и бра, сумахом заполонившие перегруженный интерьер. Три стены опоясывал кордон книжных шкафов по пояс: все полки были забиты и буквально прогибались под книгами — детскими, учебниками, комиссионными, присланными из книжного клуба, а также еще более неоднородными излишками, переселенными сюда из менее коммунальных «флигелей» квартиры. («Дракула» теперь стоял рядом с «Пали[200] для начинающих», «Мальчики-союзники на Сомме» — рядом со «Стрелами мелодии», «Дело о скарабее» и «Идиот» были соседями, «Нэнси Дрю и тайная лестница» лежала на «Страхе и трепете».)[201] Даже если бы полная решимости и необычайно стойкая бригада маляров справилась с книжными шкафами, сами стены непосредственно за оными могли бы запросто вынудить любого уважающего себя ремесленника сдать профсоюзную карточку. От верха шкафов почти до самого потолка вся штукатурка, вздутая и цвета голубого веджвуда, где ее вообще видно — там оставалось меньше фута, — была практически вглухую в самом широком смысле «занавешена»: собранием фотографий в рамках, желтеющей личной и президентской корреспонденцией, бронзовыми и серебряными тарелками и табличками, а также ползучим многообразием смутно наградных документов и призоподобных предметов множества форм и размеров, и все так или иначе свидетельствовали о том внушительном факте, что с 1927-го и почти до конца 1943 года сетевая радиопрограмма «Что за мудрое дитя» очень редко выходила в эфир без одного (а чаще — двоих) из семерых детей Глассов в составе участников. (Дружок Гласс, который в тридцать шесть оставался из живых самым старшим бывшим участником викторины, нередко называл стены родительской квартиры зримым гимном коммерческому американскому детству и ранней половозрелости. Он частенько выражал сожаление от того, что визиты его из глуши столь немноги и редки, и отмечал, обычно — до крайности пространно, — насколько больше повезло его братьям и сестрам, кои, в большинстве своем, по-прежнему проживали в Нью-Йорке или вблизи его.) Такое украшение стен вообще-то порождено было умственными усилиями — с полнейшего духовного одобрения миссис Гласс и ее же навеки невысказанного формального согласия — мистера Леса Гласса, отца детей, бывшего международно признанного артиста варьете и, несомненно, старинного и отчасти завистливого поклонника стенного декора в театральном ресторане «Сардиз».[202] Самое, пожалуй, выдающееся декораторское свершение мистера Гласса виднелось сразу над диваном, на котором спала сейчас юная Фрэнни Гласс. Там, на стене, почти в инцестуально близком соположении корешками прямо к штукатурке были прибиты скобами семь альбомов газетных и журнальных вырезок. Год за годом, на виду, эти семь книг готовы были к листанию — или же вдумчивому изучению — старыми близкими друзьями семьи, случайными посетителями, а также, предположительно, домработницей на полставки.
