— Я не знал, что ты знаменитость.
Она взглянула на обложку и пожала плечами:
— А, это! Один мой приятель прислал.
— Нет, серьезно. Я не знал, что ты получила такое признание.
Она помедлила, обдумывая ответ.
— Ну, далеко не такое, как они утверждают. Ты ведь знаешь, как журналисты склонны все преувеличивать. Я неплохой художник и, мне кажется, становлюсь лучше.
Его почему-то смутила ее прямота, и вновь в нем пробудилось тревожное ощущение утраты, словно она ускользнула туда, куда он не может за ней последовать. Перед ним захлопнули дверь — неосязаемую, невещественную. Он знал только, что скрытая от него тайна имеет какое-то отношение к ее живописи и к этой статье в журнале, который он все еще держал в руках.
Деон положил журнал на место и торопливо выпил свой кофе.
Они опять заговорили о Джованни. Он рассказывал ей, успокаивая, о том, что будет проделано в ближайшие дни: анализы крови и пробы на перекрестную совместимость; рентген, чтобы убедиться, что в легких чисто; анализы мочи, чтобы исключить болезни почек и диабет. Все это очень простые процедуры, уверил он ее. Мулмен — мягкий и добрый человек. Джованни освоится, будет весел и спокоен.
Он откинулся на спинку полужесткого кресла и улыбнулся ей.
— Я вот узнаю, что ты знаменитый художник. А тогда, в Германусе, ты говорила, что бросила писать, что почувствовала, будто не можешь заниматься живописью.
— Это было в Мадриде, — сказала она. — Когда я поняла, насколько страшную и фальшивую жизнь я веду. И тогда я бросила работать.
— А когда вышла замуж, начала снова?
— Да.
— Так ведь часто бывает, верно? Нужна встряска, чтобы… ну, чтобы стимулировать творчество.
Она посмотрела на него отчужденно.
— По-моему, такое случается очень редко. Творческий процесс излишне романтизируется. Художник над своей картиной работает точно так же, как всякий другой человек. Если его что-то отвлекает, как было со мной в Мадриде, он не может работать, вот и все.
— И с тех пор ты пишешь все время?
— Да.
Прежде чем он нашелся, что сказать, она поднялась и пошла в кухню за кофе. А когда вернулась, они снова начали говорить о Джованни.
Деон понимал — ей хотелось бы, чтобы он ушел, но ему хотелось остаться. Он знал, что не нужен ей, и испытывал неодолимую потребность стать ей нужным.
Он попытался опять заговорить о ее работе, взломать захлопнувшуюся перед ним дверь. Она отвечала уклончиво, но не отступая.
Наконец она предложила ему коньяку, и он согласился. Он продолжал говорить и внутренне сам изумлялся, слушая свои бессвязные рассуждения, но был не в селах остановиться. Он окинул взглядом неуютную, скупо обставленную комнату, вознесенную высоко над морем, и понял, насколько она ему дорога. Здесь он чувствовал себя свободным, беззаботным и недосягаемым. Остаться бы здесь на всю ночь, и к черту завтрашние мучительные объяснения!
При этой мысли он вспомнил, что Элизабет когда-то тоже снимала такую же квартиру. Элизабет и Деон. Элизабет и Филипп. А вдруг та квартира была для Филиппа тем же, чем эта сейчас кажется ему: особым замкнутым миром, куда не может вторгнуться ничто — ни телефонный вызов в больницу, ни необходимость думать о цвете своей кожи.
И этим исчерпывалось все? Просто убежище? Или было еще что-то? На протяжении всех прошедших лет он задавал себе вопрос, что все-таки было между ними?
И до сих пор он не знал ответа.
Он поставил рюмку и поднялся, с удивлением обнаружив, что пошатывается.
— Мне пора, — сказал он.
Дежурный редактор был близок к отчаянию. Две внутренние полосы уже пора сдавать в набор, а у него нет для них ничего хоть сколько-нибудь броского, что годилось бы для заголовка. Он лихорадочно перелистал стопку заметок. Ничего! Статья о разводе, но написана она скверно, и, если пустить в заголовок две-три фразы, от нее вообще ничего не останется. Еще словоблудие агентства Рейтер по поводу ситуации на Ближнем Востоке, но кого это теперь интересует, черт подери?
— Мне нужен заголовок на шестую полосу, — напомнил ему старший техред.
— Да знаю я! — ответил он.
Младшие техреды за подковообразным столом дружно поглядели на них.
— Без заголовка я как без рук, — сказал техред.
Этими репликами они обменивались постоянно со времен какой-то давно забытой стычки. Редактор ухмыльнулся и снова запустил пятерню в волосы, уже не так ожесточенно.
К вечеру в пятницу всегда горячка. Придется все-таки обойтись разводом, как там статья ни написана. Эх, было бы сейчас воскресенье! Они с женой на реку по воскресеньям ездили, удить рыбу.
Из трубы пневматической почты у его локтя с хлопком вылетел патрон. Он с надеждой развернул содержимое. Сначала шли листки биржевых бюллетеней, и он отложил их в сторону. Затем корреспонденция, помеченная Кейптауном, где у них было отделение. Он прочел первый абзац и воскликнул:
— Ого-го!
Техред, правивший что-то в макете полосы, посмотрел в его сторону.
— Черт! — буркнул редактор, продолжая читать, и возбужденно сообщил: — Вот это материальчик, Даанти! Это от Лейтгена из Кейптауна.
Он передал ему первый листок, а сам стал читать дальше. Он был радостно возбужден. В любом случае шестая страница обеспечена.
Деон проснулся с чувством полной опустошенности и в первый момент не мог понять, в чем дело. Затем в памяти всплыли исполненные горечи разрозненные обрывки, сложились в единое целое.
Вчера ночью они поссорились с Элизабет. Из-за его отношения к Лизе. Это был лишь предлог, а истинная причина заключалась совсем в другом, в глубоко скрытом, в том, что управляло и его жизнью, и жизнью Элизабет. Но теперь он вдруг обнаружил — сущность от него ускользает. Он почувствовал, что его жену снедает какой-то внутренний жар, заметил в ней ярость запертого в клетку дикого зверя, который с ожесточением бросается на прутья решетки, стремясь вырваться на волю. Но причины он не понимал.
В окно спальни врывались лучи солнца, под косым углом ложились на одеяло, так что оно стало совсем горячим. Деон вспотел, сбросил одеяло и вытянулся на спине.
А может быть, Элизабет ощутила перемену в нем самом, хотя в свою очередь вряд ли понимала причину? А вдруг она знает или догадывается, подумал он виновато. Женская интуиция? Чепуха! Он сбросил с себя и простыни.
Да и переменился ли он? Что он чувствует на самом деле? Что скрывается за влечением к Триш, за иллюзией возвращенной молодости, за общими воспоминаниями и интересами? Или он просто внушает себе, будто этим все не исчерпывается, а на самом деле ничего нет и быть не может?
Этот беспощадный самоанализ причинял невыносимую боль, а потому он сел в кровати и потянулся за халатом. По пути в ванную он услышал на кухне привычный, успокаивающий стук посуды.
Он побрился и принял душ, вывернув кран холодной воды, подставил жалящим струйкам лицо и грудь. Но и ледяная вода не освежила его, не смыла томившие его сомнения и растерянность.
Было воскресенье, и он надел спортивные брюки, а поверх рубашки натянул старый свитер, потому что, несмотря на яркое солнце, день обещал быть прохладным.
Элизабет на кухне готовила завтрак. Запах яичницы с грудинкой и жарящегося хлеба пробудил в нем голод, и он вспомнил, что вчера практически не ужинал. Ссора началась еще до ужина и продолжалась все время, пока они сидели за столом, так что им было не до еды.
— Доброе утро, — сказал он выжидательно.
Элизабет посмотрела на него. И он подумал, что глаза у нее цвета льда, морского льда — зеленые, как айсберги на картинах, вздымающиеся над зеленоватой синевой Антарктического океана. Зеленые и холодные, хотя, конечно, глаза не могут показывать чувство, но чудившийся ему холод крылся не в них, а в общем выражении ее лица.
Она посмотрела на него и отвернулась, не ответив.
Так, подумал он. Значит, так. Ну, как хочешь.
На плите в стеклянной кофеварке бурлил кофе, и он молча налил себе чашку. Он выпил его без молока и сахара, поставил чашку и направился к двери.
— Я съезжу в город за газетами, — сказал он Элизабет.
На этот раз она даже не взглянула на него и опять ничего не ответила.
— Ну и ладно! — крикнул, он, глядя на ее спину, вышел и хлопнул за собой дверью.
Он все еще кипел от злости, когда остановился у киоска почти в центре города, где обычно покупал воскресные газеты. Дура! Может, она воображает, что таким способом чего-то добьется?
Есть ему уже не хотелось, и он раздумал возвращаться домой. Если она предпочитает молчание, пусть будет по ее. Она может наслаждаться молчанием хоть целый день, потому что он домой не вернется.
Но с другой стороны, куда ему деться? Провести день у зимнего моря? Удовольствия мало. Поехать в больницу? Сам же объявил вчера утром, что в воскресенье обхода не будет, значит, теперь там уже никого нет.
