Этому несчастью наш герой посвящает поэму, воспевающую спасение философов, причем вирши сами собой пришли ему в голову, когда холодная вода заливала карету: «Муза бессмертной славы, / Муза, мечтающая о лаврах, / Явись ко мне, и мы расскажем / О переправе через бурную Двину». Эти стихи Философ послал императрице. Но злосчастное ледовое происшествие — лишь начало. Английский шедевр каретного искусства определенно не создан для лютой балтийской зимы — и постепенно разваливается. На мосту Миттау карета приходит в полную негодность: она раскололась на мелкие части, сплющилась в бесформенную массу, безнадежно осела на сломанные колесные втулки и не поднимется вовеки. Философ выпал и вторично чуть не погиб, свалившись в реку. И снова его спас Бала. И снова Философ уцелел, хотя на сей раз пропала дорогущая карета. Наш герой посылает в Петербург письмо с извинениями: «Благодаря происшествию на мосту Миттау я оценил бесконечную доброту и преданность мсье Бала. Он обещал самолично рассказать Вашему Императорскому Величеству, как героически боролся я в тот ужасный момент за спасение этой удобнейшей из удобных карет, которую вы мне по своей милости предоставили…» Еще до Гамбурга, проезжая через Кёнигсберг, Данциг, Штеттин, чтобы избежать грозных бранденбургско-прусских юнкеров и домогательств со стороны Философа-Тирана, они ухитрились разбить три кареты.
И только в Гамбурге он почувствовал себя более или менее в безопасности. Здесь устремляются к небу шпили протестантских церквей. Здесь покачиваются в гавани ганзейские корабли и вымазанные дегтем торговые баржи. Здесь звучит славная морская музыка — скрип рангоутного дерева, звон и скрежет якорных цепей. Здесь веселые моряки, здесь гордый и здоровый дух свободного независимого государства. Многочисленные церкви сделали Гамбург центром органной музыки. Здешний капельмейстер — гамбургский Бах — Карл Филипп Эммануэль, талантливый органист (хотя наверняка тоже протеже флейтиста, прусского короля). Но в среде гениев принято, чтобы гости вежливо извещали хозяев о своем прибытии. «Я француз, мое имя Дидро, — черкнул он записку великому музыканту, — еду в карете из самого Санкт-Петербурга, под шубой на мне единственное уцелевшее в дороге платье, и не во что переодеться. Я счастлив был бы получить от вас сонату, но для торжественных визитов, увы, не гожусь». Соната с автографом великого музыканта прибыла вовремя.
Итак, четыре кареты, шестьсот тридцать пять verstas, тридцать один день в пути — и они у цели, в Гааге. Самое начало апреля: весна. Поля, столь безупречно ровные, что каждый песчаный холмик кажется настоящей горой, голландским пиком. И повсюду нарциссы, бледно-желтые цветущие нарциссы, и эти вопиюще современные тюльпаны. Здесь, в своей ветреной резиденции на Кнетердейке, ждет его гостеприимство дорогого друга, Дмитрия Голицына, и его немецкой принцессы, которая растолстела и стала еще набожнее (таково воздействие голландской зимы). Большая часть багажа уже прибыла на повозке из Гамбурга. Философ поблагодарил отважного Балу, не скупясь вознаградил его и отправил обратно домой. Причем Бала пребывал в уверенности, что находится в Венгрии, и нашего героя не на шутку волновало, куда в конце концов приедет его проводник. Но он слишком устал. Такие испытания не для его возраста. И с позволения князя Дмитрия несколько дней он проведет в постели.
И вот через два-три дня он снова на ногах. Он решает пожить здесь немного, не торопиться в Париж: он уверен, его миссия, миссия Философа императрицы, ни в коей мере не закончена. Он снова слышит ее властный голос. Их споры, взаимные подтрунивания, размолвки, примирения, разговоры, перебрасывания словесными мячиками — все находит отражение в нынешних его писаниях. Он не жаждет развлечений. Ученые голландские профессора наскучили ему, и даже полногрудые бюргерши не соблазняют ни капельки. Другая женщина вновь завладела его существом: возлюбленная — или ее призрак. Она напоминает ему, что жизнь, живая человеческая жизнь, еще не кончена. Нет, нет — он едва начинает жить. Каждое утро он просыпается рано. И пишет, пишет, пишет…
В голове у него прояснилось, он больше не сомневается, он все начнет сначала. Для блага России он создаст новую энциклопедию. Он пустит в дело арктический гербарий своих российских заметок и наблюдений. Эта книга будет больше, лучше, мудрее самой замечательной книги в мире. По договоренности с услужливым камергером Бецким книга будет оплачена, напечатана и издана в Санкт-Петербурге. И, разумеется, она тоже будет посвящена монарху: но на сей раз не разряженному, расточительному французу, потонувшему в наслаждениях, растерявшему половину империи и растратившему ее богатства, а истинной современной Минерве.
«Во славу России и Императрицы Российской — и вечному стыду всех отвергающих знание и мудрость» — вот какое будет посвящение. И он обещает своей возлюбленной правительнице: «Я не умру, не оставив на земле следа, которое время не в силах уничтожить».
Вместе с великой книгой вырастает великий план: Русский университет. Каждый день колдует он над его воплощением, воображает себе великолепные холлы и коридоры — и ни на секунду не перестает думать о царице, о Ее Великолепном Величестве, что была столь добра к нему и что во снах является ему каждую ночь. Он уже почти выдумал его, этот Русский университет, который, конечно же, построят в странном призрачном городе. Вот он — отражается в невских водах. Высокие фасады, просторные аудитории, большие окна. Эти двери будут открыты всем без исключения, родившимся в хижинах и рожденным во дворцах. То будет трепетно-живая, вечно меняющаяся, развивающаяся энциклопедия, и все плоды с живых ветвей древа познания будут доступны ее студентам. Но не будет факультета теологии, чтобы не обращать пытливых студентов в демонов фанатизма, жрецов неизменной и убогой истины. Да, медицинского факультета не надо тоже: ведь медицинские факультеты иначе называют курсами живодеров. Наверное, не будет и факультета чистой философии, так как готовят такие факультеты лишь поверхностных и невежественных людей, из которых выходят фигляры, солдафоны, шарлатаны и бродяги. Исключает он и традиционный начальный курс античной мудрости: зачем изучать римское право, если время Рима прошло? Отменяется принудительное изучение латыни и греческого: довольно и новых языков. И среди профессоров не будет ни одного с тонзурой и в сутане — ни одного иезуита.
Нет, веселые и красивые студенты нового университета будут жить в прекрасных домах и болтать на разных языках. С радостью и одобрением будет приниматься, свободно и откровенно обсуждаться, развиваться любая достойная цивилизованного человека идея, любое мнение. Все предметы будут практичны, полезны и современны. Будут курсы для столяров, делающих стулья, и для архитекторов, возводящих идеально спроектированные храмы. Будут преподаваться механика и выращивание шелковицы. А лучшим студентам, только действительно лучшим, близким к гениальности, разрешат учиться стихосложению и рассказыванию историй, становиться философами и поэтами. Университет, провозглашает наш герой, имеет единственную цель: он должен делать людей добрыми, цивилизованными и просвещенными — способствовать развитию человеческой личности. Ведь в чем главное несчастье этого мира? Слишком много в нем скучных, пустых и серых душ и умов. Ведь даже поэты и философы нового поколения — просто сборище балбесов, что бездумно гогочут и галдят ночь напролет. И это же поколение орет на каждом углу: «Образование! Мы ничего не знаем! Научите нас! Дайте нам образование! Хотим образование!» И наш герой приходит к замечательному решению: демократизация общедоступного среднего образования в сочетании с образованием высшим — для интеллектуальной и творческой элиты.
Закончив разработку этого фантастического, феерического, абсолютно неосуществимого плана (императрица запрет его писания в ящике стола в надежде, что они погребены и забыты навеки; но спустя пару столетий эти знания станут общим местом, достоянием любого задрипанного западного политехникума), Философ сразу же усаживается за второй труд, задачу которого формулирует как критику «Великого Наказа» императрицы. Сперва он со всей присущей ему внимательностью изучил этот документ и объявил его величайшим документом современности. Жаль, что имеются некоторые упущения: «Императрица случайно упустила столь важный пункт, как освобождение крепостных». Добавил он и пару замечаний касательно упразднения тирании: «Общество прежде всего должно быть счастливым. Невозможно любить страну, которая не любит тебя». А завершило откровенное, поучительное и весьма дерзкое обращение: «Если во время чтения моих записок вы почувствуете приятное волнение в голове, а сердце ваше подпрыгнет от радости, значит, вы более не нуждаетесь в рабах и крепостных. Если же задрожите от гнева, почувствуете слабость, побледнеете, значит, вы слишком высоко, выше, чем она того заслуживает, оцениваете собственную персону».
