Гортензия перевернула страничку блокнота, шорох бумаги вывел Жозефину из задумчивости. Она вновь посмотрела на подиум. И вдруг увидала высокого худого брюнета, который, никого не замечая вокруг, шел мимо нее. Лука! На нем был черный пиджак и белая рубашка с большими ассиметричными отворотами. Жозефина так и подскочила. Он совсем рядом: обращенный в себя взор, тело словно на шарнирах… Как манекен из музея восковых фигур. «Вот откуда его таинственность, его отрешенность», — подумала Жозефина. Он научился абстрагироваться от своего тела, когда занимался этой ненавистной работой, и теперь даже вдали от подиума все равно выглядит оторванным от внешней оболочки.
Он прошел мимо нее несколько раз. Она знаками пыталась привлечь его внимание, но безуспешно. Когда показ окончился, манекенщики вышли попрощаться со зрителями. Они окружили Жан-Поля Готье, он поклонился, прижав руку к сердцу… На подиуме царила самая дружелюбная и сердечная атмосфера. Лука был на расстоянии вытянутой руки. Она протянула к нему руку и громко позвала его.
— Ты его знаешь? — удивленно спросила Гортензия.
— Да…
Она повторила «Лука, Лука». Он обернулся. Их взгляды встретились, но глаза Луки не выражали ни удивления, ни радости.
— Лука! Это было прекрасно! Браво!
Он посмотрел на нее холодно — таким взглядом знаменитости умеют окоротить надоедливую поклонницу.
— Лука! Это же я, Жозефина!
Он отвернулся и отошел к группе манекенщиков, поприветствовавших зрителей и удалившихся.
— Лука… — слабым голосом позвала вслед Жозефина.
— Да он тебя не знает.
— Ну как же! Это он!
— Тот Лука, с которым ты ходила в кино?
— Да.
— Он обалденный!
Жозефина вернулась на свое место, не в силах справиться с эмоциями.
— Он не узнал меня. Не захотел узнать.
— Он не ожидал тебя здесь увидеть! Его можно понять…
— Но… Но… Тогда, в Монпелье, он меня обнял и целовал…
Она была совершенно потрясена, даже не осознавала, что говорит с дочерью.
— Да ну, мам? Ты тискалась с парнем?
— Да мы ничего больше и не делали, только целовались после конференции… И он сказал мне, что я чудесная, что я его успокаиваю, что ему хорошо со мной…
— Ты не обозналась, а?
— Нет, уверяю тебя. Это точно он, Лука. Тот, с которым мы ходили в кино. Тот, с которым мы постоянно ходим пить кофе в библиотеке. Тот, который пишет диссертацию про слезы в Средние века…
— Мам, ты бредишь! Вернись на землю. Что такому красивому парню делать с такой теткой, как ты? Подумай, а?
Жозефина пристыжено почесала нос.
— Вот я и сама все время задаюсь этим вопросом. Поэтому я тогда и оттолкнула его в Монпелье, когда дело пошло дальше поцелуев… Не из какого-нибудь целомудрия отвергла, а оттого, что боялась показаться уродливой и толстой.
— Ты его оттолкнула?! — возбужденно воскликнула Гортензия. — У меня глюки! Щас упаду! Ты послала такого обалденного парня?
Она принялась бешено обмахиваться блокнотом, чтобы прийти в себя. Жозефина в прострации застыла на стуле. В зале одна за другой гасли люстры.
— Ладно, вставай, нужно идти… Никого уже не осталось. — сказала Гортензия.
Она потянула мать за рукав, и они вышли из зала. На пороге Жозефина еще раз оглянулась в надежде, что он вернулся — может быть, наконец узнал ее.
— Уверяю тебя, детка, я не лгу.
— Ну да, конечно.
«Он не хочет меня видеть. Он меня стыдится. Я его поставила в неудобное положение, когда окликнула. Больше никогда не смогу смотреть ему в глаза. Надо теперь избегать его… Больше не пойду в библиотеку».
В большом зале, отделанном в красных и золотых тонах, устроили фуршет. Гортензия предложила зайти выпить апельсинового сока и шампанского.
— Надо, мамуль, а то у тебя крышу сорвало…
— Клянусь, это правда!
— Ясное дело. Пошли.
Жозефина вырвала руку.
— Пожалуй, мне лучше пойти умыться. Встречаемся через пятнадцать минут в холле, хорошо?
— Может, через полчаса?
— Но не больше. Мне нужно домой.
— Ну ты и зануда! Раз в жизни выползли из нашей дыры!
— Полчаса, Гортензия, и ни минутой больше!
Гортензия ушла, пожимая плечами и бормоча: «Ну вообще… совсем уже». Жозефина направилась в туалет. Она никогда не видела таких шикарных туалетов. Маленькая комнатка, мило обозначенная как Powder Room (розовыми буквами на сером фоне) представляла собой нечто вроде прихожей, куда выходили четыре жемчужно-серые двери, обрамленные розовым. Жозефина наугад толкнула одну из них и оказалась в круглой отделанной мрамором комнате с глубокой раковиной, вокруг которой были разложены мягкие махровые полотенца, разнообразные мыльца, флакон туалетной воды и крема для рук, щетки и расчески. Она посмотрела в зеркало. Лицо какое-то потерянное, губы дрожат. Она набрала воды в раковину, опустила в нее лицо. «Забыть Луку. Забыть взгляд Луки. Забыть холодный взгляд Луки, говорящий: „Кто вы такая, я вас не знаю“. Не дышать, не выныривать. Терпеть, пока легкие не взорвутся. Задохнуться под водой и забыть, что на Земле я задыхаюсь. Он не захотел узнать меня. Он был со мной на равных в Монпелье, среди университетского народа, но здесь, среди всего этого шика, среди этих изысканных, вычурных созданий, он не захотел узнавать меня. Легкие готовы были лопнуть, но она держалась. Забыть Луку. Забыть холодный взгляд Луки. О этот взгляд… Ни враждебный, ни раздраженный, а пустой. Как будто он смотрит сквозь меня… Если я сейчас сделаю себе больно, если воздух будет рвать мне легкие, физическая боль вытеснит душевную. Именно так я делала в детстве от горя. Резала себе палец или прижигала кожу под ногтем. Это было так больно, что всякая другая боль отступала. Я лечила больной палец, баюкала его, жалела, целовала, и поцелуи эти стирали боль и заглушали звенящий в ушах голос матери: „Какая же ты недотепа, Жозефина! Когда же ты научишься себя вести, бери пример с сестры!“ или „У Жозефины нет и тени блеска ее сестры, что с ней делать, не знаю, никакого таланта к общению, как она жить будет…“ Я запиралась в комнате, ранила себя, затем утешала. Это превратилось в ритуал. Бледная, гордая, яростная, я не сдавалась. Доставала тетрадки и учила уроки. Так еще можно было жить. Сейчас я пойду к Гортензии и забуду о Луке». Она вновь погрузила лицо в воду и застыла, не дыша, проверяя предел своей выносливости. Заглотнула немного воды, но упорно стояла, вцепившись в край раковины. В ушах билась кровь, стучала в висках, челюсти готовы были разомкнуться…
Он холодно взглянул на нее, развернулся и ушел. Будто она ничего не значила для него. Будто ее вообще не существовало.
Она выдернула голову из раковины, расплескав на пол воду, замочив чистые белоснежные полотенца и аккуратные мыльца. Крепко обхватив себя руками, она подумала: «Умру, я умру». Стояла, задыхалась, хватала воздух ртом. В зеркале отразилось бледное лицо утопленницы и вдруг она вспомнила. Папа, папины руки, «ты преступница», а она плюется соленой водой и плачет… Ее передернуло от ужаса. Она вспомнила все. Купание с матерью и Ирис летним вечером в Ландах. Отец остался на берегу, он не умел плавать. Мать и сестра издевались над ним, играя в волнах, пока он, сгорая со стыда, напряженно всматривался в море. Он волновался, не заплывайте, здесь сильное течение, это опасно. Мать была прекрасной пловчихой. Она заходила в воду и скрывалась из виду, рассекая волны мощным ровным кролем. Девочки восхищенно смотрели ей вслед. Она научила их плавать — так же хорошо, как плавала сама. В любую погоду они все вместе шли купаться и заплывали очень далеко. Она говорила: «Ничто так не формирует характер, как плавание». В тот день море было спокойным. Они плыли на спине, колотя по воде ногами, а отец на берегу метался и махал руками. В какой-то момент мать поглядела на берег и сказала: «Вообще-то мы уже далеко, надо возвращаться, может быть, ваш отец и прав, море здесь может быть опасным…» Но вернуться не получалось. Они плыли, плыли изо всех сил — но напрасно, их сносило течением. Поднялся ветер, волнение усилилось, на волнах появились опасные белые буруны. Ирис заплакала «мы не доплывем, мама, мы не доплывем», мать стиснула зубы: «Замолчи, не плачь, слезами не поможешь, плыви!» Жозефина видела страх на ее лице. И тут ветер задул сильнее, бороться с волнами становилось все труднее. Они обе ухватились за мать, чтобы удержаться на воде. Волны хлестали их по лицу, соленая вода разъедала глаза. И вдруг Жозефина почувствовала, как мать отбрасывает ее от себя. «Оставь меня, оставь…» Мать подхватила Ирис за подбородок, хлестнула ее рукой по лицу, зажала под мышкой и брассом двинулась к берегу, погружая голову в волны, мощно толкаясь ногами.
Жозефина осталась позади. Одна. Мать не оборачивалась. Жозефина видела, как она пытается преодолеть стену воды, ее отбрасывало назад, но она вновь бросалась к берегу, поддерживая рукой бесчувственную Ирис. Она видела, как мать с сестрой преодолели роковую черту. Она видела отца, который что-то кричал на пляже. Ей стало жалко его, и она попыталась подражать матери, плыть тем же брассом, глубоко погружая голову, одну руку вытянув в направлении берега, штурмуя волны, которые становились все выше, все сильнее… Она глотала соленую воду, отплевывалась, в глаза попадал песок. «Не плакать, — повторяла она, — не плакать, я зря потрачу силы, если буду плакать». Она вдруг очень отчетливо вспомнила эту фразу: «Не плакать…» Она бросалась вперед раз за разом, пока наконец волна не вынесла ее к берегу, прямо к отцу, который, зайдя в море по пояс, протягивал к ней руки и громко звал ее… Он выдернул ее из волны и унес, повторяя «Преступница, преступница, преступница». Что было потом — она уже не помнила. И они больше никогда об этом не говорили.
