Ознакомительная версия.
Я продолжала в том же духе; смешки стали смолкать. Я говорила обо всех нищих в стране, о тех людях, кому предстоит в этом году умереть в Бетнал-Грине, на койке работного дома.
— А что, если это будете вы, сэр? — По ходу речи я начала снабжать ее риторическими добавками. — Или вы, мисс? Или ваша старушка-мать? Или этот ребенок?
Ребенок громко заплакал. Я продолжала:
— В каком возрасте встретит смерть большинство из нас? — Я обернулась к Ральфу, в нескрываемом удивлении евшему меня глазами, и громко, чтобы слышала публика, спросила: — Какова, мистер Баннер, средняя продолжительность жизни мужчин и женщин в Бетнал-Грине?
Он молча уставился на меня, но я ущипнула его за руку, и он выкрикнул:
— Двадцать девять лет! — Решив, что это недостаточно громко, я повторила вопрос, и Ральф завопил снова: — Двадцать девять! — Выглядело это как обмен репликами в театральном представлении.
— Двадцать девять лет, — повторила я для слушателей. — А если бы, мистер Баннер, я была состоятельной леди? Жила бы в Хэмпстеде или… или в Сент-Джонс-Вуде; жила бы в комфорте на доходы от акций Брайанта и Мэя? Какова средняя продолжительность жизни подобных дам?
— Пятьдесят пять лет, — не задержался с ответом Ральф. — Пятьдесят пять! Почти в два раза больше. — Он припомнил свою речь и при моей немой поддержке продолжил ее чуть ли не таким же сильным, как мой, голосом: — На каждого, кто умирает в фешенебельных городских кварталах, приходится четверо умерших в Ист-Энде. И многие из них умрут от болезней, которые их состоятельные соседи с легкостью вылечивают или предотвращают. Или их убьют в мастерских машины. Или они просто умрут от голода. В самом деле: этой же ночью один или два лондонских жителя погибнут от истощения… А ведь за предыдущие два столетия — любой экономист вам это подтвердит — богатства Великобритании выросли в двадцать раз! А ведь Лондон — богатейший на земле город!
Я выждала, пока смолкли выкрики, и перехватила речь Ральфа. Заговорила я негромко, так чтобы слушателям пришлось вытянуть шеи и сосредоточиться.
— Почему это так? — спросила я. — Потому что рабочий люд привык мотать деньги? Может, вместо мяса и хлеба для детей мы покупаем себе джин с портером, табак, билеты в мюзик-холл, может — играем на скачках? Так пишут, так говорят богачи. Что же, они правы? В устах богачей, рассуждающих о бедняках, правда — понятие относительное. Подумайте: если мы вторгнемся в дом богача, он назовет нас грабителями и отправит в тюрьму. Если ступим на территорию его поместья — назовет нарушителями владения и затравит собаками! Если возьмем толику его золота — будем воры, если потребуем денег за его возвращение — будем прохвосты.
Но что есть богатство, как не кража, только под другим названием? Богач крадет у конкурентов, крадет землю и обносит стеной, он крадет наше здоровье, нашу свободу, присваивает плоды нашего труда и вынуждает нас выкупать их у него обратно! Как он это называет: грабежом, рабовладением, мошенничеством? Нет, у него это именуется предпринимательством, деловой хваткой, капитализмом. Такова якобы природа вещей.
Но какая же это природа вещей, чтобы дети умирали, потому что не получают молока? Чтобы женщины в тесных и душных мастерских до поздней ночи шили вам юбки и пиджаки? Чтобы мужчины и мальчишки гибли и калечились, добывая уголь для ваших очагов? Чтобы пекари давились дымом, выпекая вам хлеб?
Голос мой все время креп; я уже орала.
— Такова, по-вашему, природа вещей? Такова, по-вашему, справедливость?
— Нет! — взревела сотня голосов. — Нет! Нет!
— Вот и социалисты считают так же! — вскричал Ральф. Смяв листки, он потрясал ими в воздухе. — Нам надоело смотреть, как богатство и собственность текут в карманы состоятельных бездельников! Мы не желаем довольствоваться крохами, которые нам время от времени швыряют богачи. Мы хотим перемен в обществе! Мы хотим, чтобы деньги работали, а не приносили проценты! Мы хотим, чтобы у работающих матерей дети были благополучны, чтобы работные дома сровняли с землей, потому что в них нет больше нужды!
Грянули приветственные клики, Ральф вскинул руки.
— Вот вы кричите, — сказал он, — но кричать легко, особенно когда на дворе хорошая погода. Однако кричать мало. Нужно действовать. Те, кто работает — будь то мужчины или женщины, — вступайте в профсоюзы! Те, у кого есть право голоса, — используйте его! Используйте, чтобы провести в парламент своих людей. И боритесь за то, чтобы ваши женщины — сестры, дочери и жены — тоже получили право голоса и могли вас поддержать!
— А когда сегодня придете домой, — продолжила я, снова выступив вперед, — задайте себе вопрос мистера Баннера: почему социализм? И ответ будет тот же, что и у нас. Потому, скажете вы, что народ Британии, трудясь под властью помещиков и капиталистов, все больше нищал, чах и изнывал от бедствий и страха. Потому что ни благотворительность, ни мелкие реформы не улучшат положения беднейших классов. Ну скорректируете вы налоги, смените одно капиталистическое правительство на другое, даже упраздните палату лордов — и что? Нам нужно иное: отдать землю и промышленные предприятия в руки трудящихся. Потому что социализм — единственная форма справедливого устройства общества; общества, в котором все добро поделено не между бездельниками, а между работниками — то есть вами; людьми, трудами которых создается благосостояние богатых, в то время как вы сами болеете и голодаете!
На мгновение воцарилась тишина, потом раздался гром аплодисментов. Я взглянула на Ральфа: щеки его раскраснелись, на ресницах сверкала влага; схватив его руку, я вздернула ее в воздух. Пока стихали ликующие крики, я наблюдала за Флоренс, которая присоединилась к Энни и Сирилу; глядя на меня, она прижимала пальцы к губам.
Сзади подошел ведущий, чтобы пожать нам руки, потом мы спустились с трибуны и оказались в кругу улыбок, поздравлений, новых аплодисментов.
— Вот так триумф! — Энни выступила вперед, чтобы поздравить нас первой. — Ральф, ты был великолепен!
Ральф зарделся.
— Это все Нэнси, — скромно отозвался он.
Энни ухмыльнулась и обратилась ко мне.
— Браво! Вот так представление! Будь у меня цветок, я бы тебе его кинула!
Она не смогла ничего добавить, потому что из-за ее спины вышла пожилая дама и шагнула ко мне. Это была миссис Мейси из Женского кооперативного союза.
— Дорогая, — начала она, — я должна вас поздравить! Речь блестящая, поистине блестящая! Мне сказали, вы прежде выступали на сцене?..
— Выступала, — подтвердила я.
— Имея в наших рядах такие таланты, мы не можем допустить, чтобы они пропадали зря. Обещайте, что выступите с еще одной речью. Убедительный оратор может сделать чудеса с колеблющейся толпой.
— Я бы рада. Но, знаете, нужно, чтобы кто-нибудь написал текст…
— Конечно! Конечно! — Она хлопнула в ладоши и подняла взгляд. — Предвижу митинги, дебаты, даже — кто знает? — поездку с лекциями!
Не на шутку испугавшись, я воззрилась на нее, но тут кто-то потянулся к моему рукаву, я обернулась и увидела сестру Эммы Раймонд, миссис Костелло, очень взволнованную.
— До чего же замечательная речь! — робко проговорила она. — Я чуть не прослезилась.
В самом деле, ее красивое лицо было бледно, большие голубые глаза горели огнем. Мне опять пришла та же мысль: какая жалость, что она не розовая… Но тут же вспомнились слова Энни: она потеряла мужа, очень доброго человека, и ищет другого.
— Вы очень любезны, — ответила я серьезно. — Но, знаете, ваши похвалы относятся к мистеру Баннеру, потому что речь, всю целиком, составил именно он. — Я потянула Ральфа за руку. — Ральф, это миссис Костелло, сестра мисс Раймонд, вдова. Ей очень понравилась твоя речь.
— Это правда, — подтвердила миссис Костелло. Она протянула руку, Ральф взял ее, мигая и заглядывая миссис Костелло в лицо. — Я всегда понимала, что мир устроен несправедливо, но до сих пор не видела возможности его изменить…
Сами того не замечая, они не расцепляли рук. Оставив их, я присоединилась к Энни, мисс Раймонд и Флоренс. Энни положила руку мне на плечо.
— Поездка с лекциями, а? Вот так-так! — Она повернулась к Фло: — Как ты на это посмотришь?
С тех пор, как я сошла с помоста, Флоренс ни разу мне не улыбнулась, теперь не улыбнулась тоже. Когда она наконец заговорила, голос ее прозвучал печально и растерянно — словно бы она удивлялась собственной ожесточенности.
— Я была бы за, если бы была уверена, что Нэнси согласна с собственными речами, а не повторяет их, как… как чертов попугай!
— Ох, Флорри, как не стыдно… — беспокойно оглянувшись на мисс Раймонд, произнесла Энни.
Я ответила Флоренс долгим пристальным взглядом и отвернулась; удовольствие от речи, от приветственных возгласов было испорчено, на сердце сделалось тяжело.
Ознакомительная версия.
