Энтони Капелла - Ароматы кофе

Решение за тобой.

С безграничной любовью,

Пока длилось перемирие между правительством и воительницами, ни одной из сторон не было выгодно наживать политический каптал на гибели Эмили. Но, как и предполагал Брюэр, ее жертва в конечно счете не сделала погоды. В последний момент правительство прекратило поддерживать Акт о примирении. Разъяренные милитантки в ответ на это провозгласили Англию неуправляемой страной.

В результате последовал хаос. В почтовые ящики засовывались горящие тряпки, разбивались окна правительственных зданий и магазинов, поджигались крикетные павильоны и даже церкви. Много лет спустя суфражистки любили утверждать, что их бунт носил мирный характер; но тогда он вовсе не выглядел мирным. Главной их мишенью стал Эсквит. Суфражистки, когда тот играл в гольф, пытались сорвать с него одежду, но помешала им в этом его дочь Вайолет, которая своими собственными кулаками отбила атаку на отца. Когда автомобиль Эсквита притормозил, чтобы не наехать на лежавшую посреди дороги женщину, откуда ни возьмись возникла стайка суфражисток и принялась избивать Эсквита плетками, предназначенными для собак. Благодаря цилиндру голова его при этом уцелела… Неизвестный, которого ошибочно приняли за Эсквита, был избит на вокзале Юстон. Министр по делам Ирландии повредил колено, защищая Эсквита в Уайтхолле. Сидевшему рядом с Эсквитом в коляске члену Парламента от Ирландии досталось по уху тесаком. Одновременно почти двести женщин объявили голодовку.

Признаюсь, я, как и многие, считал, что правительство заслуживает подобного обращения. К тому моменту мы, мужчины, которые поддерживали женщин, образовали отдельный отряд. Я сам разбил несколько окон и поджег несколько безлюдных зданий, всякий раз будучи преисполнен гордости, что совершаю это в честь Эмили. Но — опять-таки, как и многие, — постепенно я обнаружил, что лишен страсти создавать конфликт, что было присуще лидерам женского движения.

Осознание этого пришло ко мне в тот день, когда мы должны были совершить налет на Национальную галерею. Планировалось, что мы пойдем туда вдвоем, как обычные посетители, затем одновременно вынем секачи и начнем полосовать картины. Основным объектом нашей атаки должна была стать «Венера» Роукби,[75] известная обнаженная Венера, недавно приобретенная Национальной галереей. К тому времени все общественные здания охранялись полицией: поэтому было решено направить в музей пару, мужчину и женщину, чтобы привлечь к себе меньше внимания.

До этого я не видел «Венеру». Она висела на видном месте в глубине галереи, освещенная дневным светом стеклянного потолка. Женщина возлежит на кушетке и смотрится в зеркало. Казалось, ее кожа отливает живым блеском и впадина на ее спине была так реалистично выписана, что, казалось, женщина лежит здесь, в этой комнате, рядом с нами.

Я подумал: она давно умерла — ее нет уже несколько столетий, а чувственная сила ее взгляда — как видел его Веласкес, человек и живописец, — останется жить века.

Мне вспомнилась строка из последнего письма Эмили — письма, которое до сих пор, свернутое, лежало в моем внутреннем кармане: «…чтобы, проснувшись утром, почувствовать спиной твое тепло, твое дыхание у моей шеи, и знать, стоит потянуться рукой, и ты здесь, рядам…»

Я молча стоял перед картиной, и когда часы церкви Сент-Мартин-ин-де-Филдз пробили четыре раза — сигнал к атаке, — я понял, что не двинусь с места. В этот момент женщина рядом со мной вскинула свой секач: с отчаянным воплем она полоснула ножом по изогнутой белой спине от плеча до талии, так что холст провис клочьями, и внезапно стало ясно то, что до того и в голову не приходило: Венера — всего лишь картина, иллюзия, нежная, хрупкая.

Суфражистку тотчас схватила охрана. Я все стоял перед изуродованным шедевром, на глаза навернулись слезы. Потом я повернулся и пошел прочь. Я закинул свой нож в фонтан на Трафальгар-сквер и зашагал себе. С тех пор больше в их движении я не участвовал.

Прошел год. Я наведывался на могилу Эмили. Я содержал кафе и бережно хранил Определитель. Я совершенно не вникал в политику и еще менее интересовался искусством. По правде говоря, я и кафе-то уделял не много внимания. Теперь посетителей было совсем мало — воительницам больше не требовалось место для сборищ, и так как я предпочитал, чтобы меня оставили в покое, меня мало интересовали те немногие, кто ко мне заходил.

Как вдруг однажды меня посетили Ада с Филоменой. Я вернулся поздно и застал их рассматривающими с несколько растерянным видом помещение. Ада проводила рукой в перчатке по столешницам, брезгливо изучая результат своего исследования.

— Чем могу служить? — спросил я сухо.

— А, Роберт, вот и вы! — сказала Ада. — Может, вы бы лучше угостили нас кофе?

— Я предложу вам «Яву», — грустно сказал я. — «Мокка» довольно лежалый.

Сестры переглянулись, но промолчали; я готовил им кофе. Мы не виделись с самых похорон. Тогда, понятно, сестры были в трауре. Теперь на них были платья из гофрированного, узорчатого шелка, с высоким воротником-жабо и широким шелковым поясом. Танцы типа Turkey Trot[76] требовали свободной одежды наподобие этой, при этом открывшиеся ноги изрядно шокировали старшее поколение.

— Вы в курсе, что мы теперь хозяйки этого кафе? — спросила Ада.

Я кивнул.

— Судя по скудности ведущихся записей, заведение терпит убытки?

— Местоположение выбрано неудачно, — парировал я. — Это жилой квартал. Рядом с домом такое заведение никому не нужно.

И снова сестры переглянулись.

— Понимаете, — сказала Филомена, — очень досадно было бы его закрывать.

Я промолчал. Мне тоже так казалось, но я не видел смысла высказывать свое мнение вспух.

— У Фил есть несколько идей на этот счет, — сказала Ада. — Вы не хотели бы их выслушать?

— Ну, почему же… пожалуйста, — развел я руками.

И подсел к ним поближе.

— По-моему, вы абсолютно правы, — начала Филомена, — здесь не самое лучшее место для кафе. Но ведь люди пьют кофе не только в кафе. Кофе можно пить и дома.

— Насколько я знаю, кофе дома никто не пьет, — фыркнул я. — Только эту гадость в пачках. Вроде «Кастл». Дешевые зерна, плохо прожаренные и плохо смолотые, которые потом хранятся в бумажных пакетах на полках у господ Липтона и Сейнсбери, пока последние остатки запаха окончательно не выветрятся.

— Что ж, вы правы, — сказала Филомена.

Она смотрела на меня своими сонными, едва пробудившимися глазами. И мне показалось, что в их глубине я улавливаю легкую смешинку.

— Мы тут думали, — сказала Ада, — почему бы нам не продавать людям качественный кофе?

Я в замешательстве уставился на сестер.

— Понимаете, мы выросли с кофе — с отличным кофе, — пояснила Ада. — Таким, какой теперь почти невозможно сыскать. — Она повела плечами. — Нам пришло в голову: что если не только мы теперь испытываем трудности в поисках такого кофе, что если эта проблема волнует не только нас. Пусть таких людей немного, но… — она прошлась взглядом по пустому и, должен признаться, несколько запущенному кафе, — может быть, их достаточно для поддержания бизнеса.

— То есть, вы предлагаете…

— Небольшой эксперимент, в духе раннего Пинкера, — продолжила за сестру Филомена. — По идее это магазин, где будет пара печей для обжарки зерен, причем не скрытых, а выставленных прямо напоказ, чтоб все видели.

Почти не глядя, она указала изящным пальчиком в сторону торцовой стены, возле которой, теперь я это ясно видел, имелось достаточно места для двух жаровен, установленных в ряд. — Сам процесс обжарки зерен создает особую атмосферу…

— Плюс аромат кофе, — вставила Ада.

— Плюс аромат кофе. Вообразите! — Филомена повела ноздрями. — Аромат жарящегося прямо тут «мокка»!

— Уж мне-то знаком запах жарящихся зерен, — сухо сказал я.

— Плюс дымоход, — сказала Ада, игнорируя меня.