— Я сделал все, что мог, — раздраженно сказал Мунис, — теперь изменить, что-либо не в моих силах. Он отказался выйти.
— Разве нельзя было отпустить всех, — с горечью спросила Анна?
— В этом случае мне пришлось бы самому сесть в тюрьму и умереть за него. Ты можешь угрожать мне разоблачением сколько угодно, но я ничего не могу сделать.
— Жаль, — сказала Анна.
Она вернулась домой. Оставалась надежда на обещание Ахмад Башира. Но того дома не оказалось, Ибн Лайс объяснил, что он ушел узнать насчет Имрана.
— Отдохни, — сказал он дочери.
— Пожалуй, — согласилась Анна, — я полежу немного, ноги не держат.
Она легла. Когда Ибн Лайс, через несколько минут, заглянул в ее комнату, она спала, держась руками за живот.
— В свое время я оказал ал-Муктадиру услугу, — пояснил Иосиф бен Пинхус Ахмад Баширу, — и если бы речь шла о воре-насильнике или убийце, я бы мог обратиться с просьбой, но твой приятель, оказывается, поднял восстание, то есть угрожал безопасности самого халифа. Все это значительно усложняет дело. При власти ал-Муктадира Имран должен быть непременно казнен. Благополучие одного обусловлено смертью другого. Что бы спасти его от смерти надо свергнуть нынешнего халифа, что, как вы понимаете не в моих силах или… — Финансист сделал паузу, чтобы перевести дух.
— Или что? — нетерпеливо спросил Ахмад Башир.
— …Или казнить его так, чтобы он остался жив.
— Вот как, — озадаченно произнес Ахмад Башир.
— Существует правило, подобного рода преступников после казни привязывают на несколько дней к позорному столбу в назидание людям, и даже ставят возле него стражу, чтобы родственники не украли тело. Ну, со стражей я думаю, вы справитесь, обычно охраняют два человека, я могу дать вам помощников.
— Хорошо, — сказал Ахмад Башир, — помощники не помешают, в последнее время я себя неважно чувствую, старею, наверное. А, как выглядит казнь?
— Казнь, кстати говоря, состоится сегодня ночью, способов много, но поскольку преступнику предстоит еще после смерти быть распятым на позорном столбе, ему сохранят все части тела. Например, ему могут раздавить мошонку…
Ахмад Башир страдальчески поморщился.
— …Или выпустят из него кровь. Но это уже моя забота. Я сделаю все возможное, чтобы ему дали яд, но в чаше вместо яда будет обыкновенная вода, или, скажем, вино…
— Лучше вино, — сказал Ахмад Башир — он выпить любит.
— … Но перед этим он проглотит облатку некоего индийского снадобья, после чего будет бездыханным, как мертвец, в течение суток.
— Хорошо бы все получилось, — вздохнул Ахмад Башир, сколько я должен за это заплатить?
— Пустяки, на подкуп тюремного врача, надзирателей — триста динаров. Но снадобье заключенному должен передать человек, которому он доверяет кто-то из вас, вы понимаете, чтобы он согласился проглотить облатки, незнакомому он может не поверить. Вас проведут к нему.
Вернувшись в дом Ибн Лайса, Ахмад Башир разбудил Анну, и сказал:
— Кто-то из нас должен пойти в тюрьму и передать ему лекарство от смерти. Я подумал, что может быть, ты захочешь это сделать?
— Хочу, — сказала Анна, — но не пойду. Иди ты.
Ахмад Башира провели в тюрьму перед самым заходом солнца. В камере Имрана было совсем темно, но лицо заключенного выделялось своей бледностью. Ахмад Башир схватил его за руку и вложил в ладонь облатку со словами: «Проглоти это после моего ухода».
— Это ты? — спросил Имран.
— Я, — ответил Ахмад Башир, — ты заснешь, а когда проснешься, будешь на свободе.
— А мои люди, что будет с ними?
— С ними все хорошо, — соврал Ахмад Башир — их пошлют на каторгу.
— Пустое это все, — сказал Имран, не отпуская руку Ахмад Башира, — я все равно не умру, потому что человеческая душа бессмертна.
— Я слышал об этом, — неохотно ответил Ахмад Башир, — но пока никто еще не представил ни одного доказательства.
— У меня есть доказательство, — настаивал Имран, — вот послушай, наши внутренние ощущения не меняются на протяжении всей жизни. Разве ты чувствуешь приближающуюся старость.
— Спасибо, что напомнил, — буркнул Ахмад Башир.
— Разве ты не осознаешь себя в теле зрелого мужа, тем же мальчиком, каким был много лет назад?
— Пожалуй, — согласился Ахмад Башир.
— Наша телесная оболочка стареет, а мы сами не меняемся, — вот доказательство бессмертия души. А, следовательно, несправедливость, царящую в этом мире можно объяснить тем, что все это игра, условность. Мы сыграем свою роль в представлении, именуемом жизнью, и уйдем на отдых, а затем нам дадут другую роль и может быть даже роль злодея.
— Можно меня записать на роль халифа? — сказал Ахмад Башир, — или на роль евнуха в его гареме, но с условием, чтобы мне ничего не отрезали?
Имран засмеялся.
— Можно, — согласился он, — только не я веду списки. К тому же у души нет памяти.
— Жаль, — сказал Ахмад Башир, и безо всякого перехода добавил — твоя жена уехала.
Имран ничего не ответил.
— Скажи мне, что ты будешь делать, когда окажешься на свободе, спросил Ахмад Башир?
— Подниму восстание, — не задумываясь, ответил Имран.
— Это не может продолжаться без конца, — мрачно сказал Ахмад Башир, — я имею в виду твое невероятное везение, когда-нибудь удача отвернется от тебя и ты свернешь себе шею. На твоем месте я бы уехал домой. Они обе сходят по тебе с ума, и, кажется, неплохо ладят между собой. Забирай их и уходи. Анна, правда, беременна, но Абу-л-Хасан не будет иметь претензии к тебе. В последнее время я все чаще думаю о том, что семейная жизнь это не так уж и плохо. Однако мне нужно уходить, до встречи.
— Прощай, — ответил Имран.
За ним пришли глубокой ночью, такой глубокой, что, пожалуй, это время можно было назвать началом нового дня.
Имран бодрствовал, размышляя о новых доказательствах бессмертия души. Услышав голоса за дверью и звон перебираемых ключей, он проглотил облатку, и встретил вошедших стоя. Их было четверо; тюремный врач, надзиратель, чиновник и собственно палач, который держал в руках чашу. Он сказал: «За преступления против государства, ты смутьян приговорен к смерти и радуйся, что тебе достался легкий способ, выпьешь это и забудешь, как тебя звали, кроме того, твое тело будет привязано к позорному столбу и выставлено на всеобщее обозрение».
— Это яд? — спросил Имран, удивляясь тому, как тяжело даются ему слова.
— Яд, — подтвердил палач.
— Я умру, как Сократ, — сказал Имран.
Палач переглянулся с надзирателями. Те подступили к заключенному и взяли его за локти.
— Не надо, я сам выпью, — успокоил их Имран.
— Меня всегда умиляет кротость узника, — заметил палач.
Имран взял чашу обеими руками и выпил ее содержимое.
Последнее о чем он подумал, погружаясь в забвение, это то, что душа, покидая свою телесную оболочку, может продолжать свое существование не в этом же мире, а в ином, находящемся на более высокой стадии духовного развития, где уж точно нет несправедливости, зла и насилия.
— Кажется, готов, — сказал палач.
— Посвети сюда, — врач встал на колени, приложился ухом к груди заключенного, оттянув веки, заглянул в неподвижные зрачки, — мертв.
— Выносите, — распорядился палач.
Караван, с которым должна была уйти Фарида, задерживался по непредвиденным обстоятельствам. Не хватало то верблюдов, то запасов воды, затем вдруг выяснилось, что опаздывают какие-то люди, то какой-то купец обнаруживал пропажу тюка с товаром, и все начинали его искать. В караван-сарае царила обычная для отправки каравана сутолока. Когда же, наконец, тронулись в путь, солнце уже стояло довольно высоко.
Толпу зевак Фарида увидела издали.
Люди стояли полукругом, а над их головами возвышался крест, к которому был привязан человек. Голова его была опущена, и лица на таком расстоянии нельзя было увидеть. Караван медленно протекал мимо места публичной казни. Пытаясь разглядеть лицо распятого, Фарида услышала разговор купца и караванщика. Последний, отвечая на вопрос, сказал: «Пророк это, сегодня казнили на рассвете, знатно потряс нынешних».
— Что ты говоришь? — отозвался купец.
— Да, время от времени появляется очередной пророк, чтобы спасти нас. Ловят, убивают, а жизнь продолжает идти своим чередом и ничего не меняется.
— Пророк Мухаммад, да будет доволен им Аллах, умер своей смертью, заметил купец.
— Да, но разве это что-нибудь изменило? — ответил караванщик.
Не слушая более, Фарида приблизилась к толпе. Чувствуя, как наливается тяжестью ее сердце, она пробралась в первый ряд, и заглянула в лицо, висевшего на кресте, человека. Как это ни нелепо звучит, но, узнав своего мужа, женщина испытала чувство странного облегчения. В ее жизни наступила определенность.
