Твердь с великими муками отделялась от хляби. Стародавняя догма народничества: «Пусть насилие будет привилегией тиранов!» цепко коренилась в душах многих товарищей Николая Николаевича. Жизнь настойчиво толкала их на путь террора, понукала — жестокими репрессиями властей, гнусным обращением с заключенными в тюрьмах — и все же… И все же противились, упирались, с судорогой превеликого отвращения ломали в себе привычное непротивление.
Иди и гибни безупрёчно —
За убежденья, за любовь!
Иди и гибни! Дело прочно,
Когда под ним струится кровь!
Каждый в свое время уходил в революционное дело с этими некрасовскими стихами в сердце. Но «кровь»-то подразумевалась своя, а не чужая, вот в чем дело…
— Итак, я продолжаю… — сказал Николай Николаевич, выпустив клуб дыма. — Жандармская операция, о которой идет сегодня речь, была организована тонко и широко. Такого в практике Третьего отделения никогда еще не было. Не сомневаюсь, что это «заслуга» Рейнштейна. За это дело он истребовал себе тысячу рублей. Эти деньги ему уже назначены.
Рейнштейн, — платный агент Третьего отделения. Доподлинно известна даже сумма жалования, которое он получает: сто рублей в месяц и от трехсот до пятисот рублей — на ведение дел. Как платный агент, он, разумеется, причастен и ко многим другим делам. В частности, недавние провалы в «Северном союзе русских рабочих» — дело рук тоже Рейнштейна и его жены Татьяны Рейнштейн. Чтобы не быть голословным, прочитаю сообщение, полученное нами из канцелярии самого Третьего отделения, относительно обстоятельств ареста организатора «Северного союза» — Козлова Ивана Ивановича. Сейчас, после его ареста, я могу назвать подлинное имя этого человека: Виктор Обнорский.
«…В конце января Рейнштейн из Москвы сообщил в Санкт-Петербург, в Третье отделение, день и час приезда Козлова в Петербург. Для того чтобы лучше выследить Ивана Ивановича, с ним поехала жена Рейнштейна. (Отмечу как характерную деталь нравов Третьего отделения: супруга Рейнштейна в последний год играла роль гражданской жены Обнорского, с ведома, вероятно, и благословения самого Рейнштейна.) На одной из станций около Петербурга их встретил Григорий Григорьевич Кириллов, начальник сыскной полиции при Третьем отделении (Литейный, дом 43, квартира 10–11), его помощница Кутузова (угол Невского и Надеждинской, собственные меблированные комнаты) и еще несколько шпионов. Таким образом, все вместе приехали в Петербург. Здесь Рейнштейн повезла его на Петергофский к шпиону Петру Николаеву, говоря, что это безопасное место для жительства. Это было 24 января. В продолжение четырех дней до ареста за Иваном Ивановичем следили по пятам и 28-го взяли на улице и, вслед за арестом, произвели до 10 обысков в местах, где он бывал, но ничего не нашли… Шпионы возводят на Ивана Ивановича следующие обвинения: ездил за границу для приобретения станков, устраивал в Москве типографию, находился в близких отношениях с типографией „Земли и воли“, деятельный агитатор и пропагандист среди рабочих…» От себя могу добавить: характеристика, данная Третьим отделением Обнорскому, преувеличениями не страдает — это был, действительно, деятель, от которого можно было ожидать большой и полезной работы. Особенно учитывая среду, в которой вращался Обнорский, — среду, нами до сей поры почти не тронутую…
— Может ли тот человек, который сообщил об обстоятельствах ареста Обнорского, столь же документально засвидетельствовать роль Рейнштейна в деле, о котором мы сейчас говорим?
Этот вопрос задал Родионыч — русобородый, устрашающе широкий в кости, хмуроватый, как всегда, и недоверчивый, поскольку он был «деревенщик» (сидел в Саратовской губернии землемером, потихоньку смущал мужиков к бунту), а Николай Николаевич был — «столичный», «питерский»…
Николай Николаевич ждал такого вопроса. Ждал, что задаст его именно Родионыч. И к ответу приготовился, потому что загодя решил: исполнять приговор надо поручить Родионычу. Он сделает все как надо, несмотря на отвращение свое к делам подобного рода, — не Воробья же посылать, который нагородит что-нибудь в духе французских романов, дуэль какую-нибудь, как Кравчинский, который думал Мезенцеву предложить даже выбор оружия: «Шпаги, ваше превосходительство, или пистолетики желаете?..»
Родионыч — правоверный народник, дальше некуда. «Сидит» в народе, набрался терпения на сотню лет, мерит землю, по крохам растит в мужицких душах бунтарство — верит. Тем более важным будет тот факт, что именно такой, как Родионыч, пошел мстителем. Через месяц-два не до «сидения» будет — все идет к открытой войне с государем-императором: или он — нас, или мы — его!
— Да, — спокойно и все с той же судейской суховатостью в голосе отвечал Николай Николаевич. — Тот же человек, в том же самом сообщении корреспондирует о том, о чем я рассказал вам своими словами. Коль это потребовалось, я приведу дословно.
И, не обращая внимания на протестующий рокот среди четырех сидящих за столом, стал читать по бумажке:
«…В Москве Рейнштейн (муж) являлся весьма деятельным организатором и пользовался большим доверием. Знал почти все московские дела и доводил о них до сведения начальства. Вот сокращенная сущность одного из его доносов: 6 февраля я прибыл из Москвы в Петербург по революционным делам; у меня было рекомендательное письмо от Соколова (московского) к Юлиану Короленко. Словесно я должен был попросить книги Соколова для библиотеки Лаврова (в Москве), именующего себя Рикардом. Короленко повел меня к своему брату (Невский 124, квартира 21), где я увидел 7 пропагандистов, слесарный станок и гальванические батареи, по-видимому для изготовления печатей. Присутствовавшие отнеслись ко мне радушно и обещали познакомить с лицом, получающим запрещенные издания прямо из типографии. Назначили день свидания… Я увидел человека, пришедшего с портфелем с медными краями, приметы его: светлый блондин, волосы темнее бороды, стриженые; борода только на 2 дюйма длины; усики переходят в желтый цвет; на лице красные пятна, как будто от раздавленных угрей; нос составляет почти прямую линию со лбом. Этот человек вынул „Землю и волю“ и доклады, завернутые в корректурные листы, отдав издания, корректурные листы спрятал. Говорили о Клеменце и Георгии…»
— Ограниченность во времени не позволила нашему информатору более тщательно ознакомиться с послужным списком Николая Рейнштейна. Но мне кажется, что и те факты, которые вам сейчас сообщили, со всей определенностью говорят об одном: Рейнштейн — провокатор. Платный агент Третьего отделения. Я хочу еще раз обратить ваше внимание на тот факт, что это — весьма и весьма опасный для нас провокатор, знающий и наш быт, и нашу неорганизованность, и халатность нашу, умеющий извлекать из нашей безалаберности пользу для своего кровавого ремесла.
Итак, я спрашиваю, считаете ли вы, в свете сообщенных вам сведений, что Рейнштейн — провокатор?
Это — мой первый вопрос.
И второй: считаете ли вы, что его деятельность (в случае, разумеется, если на первый вопрос вы ответите «да»), заслуживает смертного приговора от имени Исполнительного Комитета?
* * *
Был полдень, и солнце палило нещадно. Нечем было дышать даже в саду. На чердаке же был форменный ад. Зной висел здесь сизо-лиловыми пластами, пахло пожарищем, и когда мальчик двигался между стропил, у него было ощущение, что он идет сквозь густую, донельзя разогретую воду…
В том углу, где крыша дома сходила на нет, лежала груда пакли, которую он несколько раз пытался разобрать и каждый раз не выдерживал удушающего пыльного смерча, который извергала эта куча. У него было, однако, ощущение, что именно там, под этой паклей… Он не смог бы сказать почему, он просто знал, что не может там не быть, обязательно будет, там, под этой паклей…
* * *
— Итак, считаете ли вы, что Рейнштейн — провокатор? И если «да» — то заслуживает ли его деятельность смертного приговора от имени Исполнительного Комитета?
— По первому вопросу?
Четырехкратное «да».
— По второму вопросу?
Четырехкратное «да».
…На следующий день двое — Родионыч и Немец — выехали в Москву для приведения приговора в исполнение. В бумажнике Родионыча лежал косо вырванный листок из дамского альбомчика. На нем печатными буквами было написано: «Провокатор Николай Рейнштейн казнен по приговору Исполнительного Комитета».
Приговор был заверен печатью Комитета — скрещенные топор и револьвер в кривоватом овале.
* * *
Чемодан был стар и словно бы расплющен. Мальчик поднял крышку. Чего там только не было! От наслаждения он даже хихикнул и принялся быстро, остервенело чесать себя по груди и плечам — пот разъедал кожу.
Медная чаша какая-то — сквозь зеленую патину арабские письмена… Пачки писем. Дагерротип: надменная дама в широкополой шляпе (та небось, что захоронила себя в клумбе)… Журналы, газеты, бумажная дребедень. Кофейник. Кружка Эсмарха. И вдруг — под бумажной осыпью разрозненных журнальных листов… Граненая рукоять, кольцо для шнура… Нет, это не пугач! Да если бы и пугач? Но это не пугач, не пугач, не пугач!
