Оратор в луче прожектора забрался на каменный цоколь, водил по сторонам мегафоном, выкрикивал:
— Смерть палачам!.. Кровь мучеников требует отмщения!.. Пусть все, кого он убил в застенках, замучил в подвалах чека, застрелил из нагана в затылок, утопил, сжег заживо, уморил голодом в концлагерях, пусть все они встанут из могил и сбросят его с постамента!.. Смерть палачам!..
Толпа ревела черными ртами, из которых летел красный пар, выпучивала глаза, в которых лопались кровяные сосуды, выбрасывала вверх кулаки, на которых вздувались фиолетовые жилы. Ловкий малый гибко выскочил, размахнулся, метнул в памятник помидор, и тот расплющился жидкой кляксой. Двое синюшных юнцов в джинсовых куртках вылезли, повернулись к толпе худыми спинами, расстегнули штаны, стали мочиться на памятник. Толпа восторженно ревела, глядя, как мерцают в свете прожектора слюдяные струйки. Памятник молча возвышался над толпой, гордо воздев подбородок. Оранжевые окна воспаленно смотрели на осквернение кумира, ожидали казни.
— Мы разрушим все памятники большевистским палачам и насильникам!.. — рокотал мегафон, переполненный металлическими всхлипами, булькая скопившейся стальной слюной. — Мы сотрем с карты страны их имена и вернем нашим городам их истинные названия!.. Мы соскоблим со стен памятные доски и барельефы с лицами и именами убийц и напишем на этом месте имена тех, кого они убили!.. Мы свалим этот торжествующий идол зла, отправим его в переплав и из жидкого металла, прошедшего огонь очищения, отольем крест на братскую могилу тех, кто безвестно покоится в рвах и могилах ГУЛАГа!..
Стайка миловидных юношей и девушек подлетела к постаменту, стала радостно скакать и приплясывать, орудуя спреями, выводя на памятнике затейливые вензеля и надписи: «Свобода!», «Смерть палачам!», «Феликс, ты — гад!». В монумент летели камни, бутылки, шлепали в камень, брызгали в лучах прожектора осколками.
Белосельцев созерцал казнь памятника. Высокая обнаженная голова с открытым лбом, с пучком бородки уходила в небо, и там, среди тьмы, оранжевых отсветов, слюдяных фиолетовых вспышек носились прозрачные духи тех, кто слетелся на казнь своего мучителя. Так осмелевшие лесные птахи нападают на дневного филина, не способного видеть, бить крылом, терзать клювом, пищат и царапают разорителя гнезд, поедателя птенцов.
Два белых офицера с золотыми эполетами и георгиевскими крестами трепетали крыльями, ударяя кулаками в бронзовые щеки Дзержинского. Пикировали на него, вытянув сложенные вместе офицерские сапоги с начищенными голенищами, и у обоих во лбах зияли пулевые отверстия, оставленные латышскими стрелками. Царский камергер в длинном, в золоте сюртуке, с алой парчовой лентой через плечо, застреленный в петроградском ЧК, подлетал к бронзовой голове и что есть мочи хлестал ее по щекам. Пухлый, с бородкой, министр Временного правительства, убитый в Самаре, дрожа животом под тесной жилеткой, норовил выцарапать памятнику глаза, обливался слезами, никак не мог вытащить из кармана носовой платок. Косматый архимандрит с клочьями бороды, вырванной чекистами при допросах, развевал черной рясой, плевал в лицо своему убийце, по приказу которого баржа тонула в студеном море, и монахи, скрученные проволокой, по пояс в воде, славили Пресвятую Богородицу, и архимандрит прижимал к губам серебряный крест. Бородатый крестьянин из Тамбовщины, застреленный при лесной облаве, в исподних портках, голоногий, костлявый и жилистый, стискивал горло памятника, тоскливо, по- звериному, выл. Кронштадтский матрос, расстрелянный из пулемета при подавлении мятежа, в бескозырке с золотыми буквами «Андрей Первозванный», харкал кровью на шинель памятника, бил его в сердце непрерывными злыми ударами.
Белосельцев смотрел на эти сонмища духов, покинувших заоблачные пределы, куда они улетели из проклятых застенков, зловонных подвалов, черных оврагов, горючих степных бурьянов, где истлевают безвестные сирые кости. Теперь, полупрозрачные, в трепете стрекозиных крыльев, они вились над памятником, торопясь ему отомстить.
Среди метущихся воздушных существ Белосельцев различил Великую Княгиню, сброшенную в шахту Алапаевска, в белом подвенечном платье. Террористку Каплан с изможденным лицом, в кожаной куртке, с браунингом. Поэта Николая Гумилева в овечьей безрукавке, в фуражке гвардейского офицера. Савинкова, загримированного под мещанина, в поддевке, с наклеенной рыжей борой. И среди крылатой толпы — прозрачный, похожий на светлячка, качая в руках маленькую золотую лампадку, витал царевич Алексей, и в его груди чернела страшная рана.
― Граждане свободной России!.. — простуженно, с жестяным кашлем, скрежетал мегафон. — Демократические власти Москвы приняли решение демонтировать памятник преступному палачу!.. Вызвана техника, подъемные краны!.. Не расходитесь!.. Станем свидетелями исторического свершения!..
Белосельцев обогнул хлюпающую, наполненную варом площадь. Приблизился к зданию КГБ, к гранитному порталу. Предъявил документ постовому и оказался в глубине огромного, озаренного лампами дома. Шел по коридорам, подвигаясь к приемной Чекиста, уверенный, что на этот раз застанет его на месте.
Дом, обычно холодный, стерильно-чистый, металлической точностью напоминающий мерно работающую машину, теперь казался ошпаренным, сломанным. Будто в отлаженный механизм сунули лом — повсюду искрило, перегорали обмотки, слышался нарастающий скрежет крушения.
Двери кабинетов, обычно плотно затворенные, теперь были приоткрыты, а иные распахнуты. Белосельцев чувствовал, как оттуда веет чем-то удушающим, обморочным, словно из перегретой бани. Мокрым паром, ядовитым потом, кислым соком размокших веников. Заглядывал в кабинеты как в сейфы, у которых взломали замки.
В одном из них, окнами на площадь, где дрожали стекла и бурлил устрашающий рокот — хозяин кабинета, без пиджака, в подтяжках, с расстегнутым воротом несвежей рубахи, жег в большой каменной пепельнице документы. Кабинет был полон дыма. Горел комок бумаги. На полу шевелился горячий пепел. Человек держал на весу горящий лист, обжигался, ронял капли огня.
В другом кабинете пили водку. Звенели стаканы. Пьяно блестели безумные глаза. Воспаленно краснели лица. Ходили вверх и вниз небритые кадыки. За окном шла казнь памятника. Бронзовый великан подвергался надругательствам. Обитатели кабинета стискивали граненые стаканы. Не чокаясь опрокидывали их в жадные рты. На воспаленных лицах дрожали белые желваки.
В третьем кабинете Белосельцев застал сцену борьбы. Один схватил из угла снайперскую винтовку, проткнул стволом прозвеневшее стекло, пытался припасть к оптическому прицелу. Другой отнимал винтовку, мешал сделать выстрел. Оба матерились, хрипели, а снаружи, сквозь разбитое стекло, ревела площадь, на которой умертвляли ненавистный памятник.
В четвертом кабинете, где хранилась агентурная картотека и под шифрами значились глубоко законспирированные нелегалы, Белосельцев увидел Тэда Глейзера из «Ренд корпорейшн». Он просматривал картотеку, приближая свои увеличенные очками глаза к секретной документации. Рядом, в почтительной позе подчиненного, стоял генерал, ведавший нелегальными списками.
В пятом кабинете удобно разместился известный демократ, православный священник, о котором ходили слухи будто он платный агент КГБ. Теперь этот священник, в черном подряснике, в скуфейке, с серебряным католическим крестом, тщательно просматривал досье агентов, видимо, искал свое собственное. Раскрывал секретные папки, читал доносы, сводки. Что-то выхватил из папки и быстро спрятал в складках подрясника, и глаза его торжествующе сверкнули.
В шестом кабинете на диване, запрокинув голову, откинулся полковник. Изо рта текла кровь. Глаза были страшно выпучены от разорвавшейся пули. В кулаке был зажат пистолет, и под люстрой, едва заметное, плавало серое облачко дыма.
Белосельцев шагал по зданию Комитета государственной безопасности, и здание напоминало мозг, ужаленный змеей, которая проползла внутрь черепа и удобно свернулась чешуйчатым толстым кольцом.
Он вошел в просторную приемную Чекиста, где обычно дежурили помощники и порученцы, стояли столы со множеством телефонов. Но вместо ожидаемых лиц, стерегущих вход в кабинет, увидел Ловейко. Приветливый, спокойный, поднялся из-за стола навстречу Белосельцеву, пожимая руку:
― Как вы долго шли, Виктор Андреевич. Я тоже совершил прогулку по зданию нашей дорогой конторы, и теперь лучше понимаю, как проходили последние часы имперской канцелярии. — Он был спокоен, чуть насмешлив, с ясным взглядом голубоватых льдистых глаз, в которые был вморожен кристаллик холодного солнца. И Белосельцев вдруг узнал этот мерцающий кристаллический свет, который все эти дни преследовал его в толпе, в коридорах Белого дома, в столпотворениях площадей, во время тайных встреч и любовных свиданий. Даже в сумрачной вечерней избе, где на спинке деревенской кровати были нарисованы львы. Даже в утреннем моросящем дожде, когда из травы под ореховым кустом появлялась масленистая шляпка гриба. Ловейко, невидимый соглядатай, шествовал за ним по пятам, наблюдая из пролетавших лимузинов, из телефонных будок, из летучих капель дождя.
