— А тебе не очень скучно… жить совсем одному?
Вот ее цель! Заговорив о часах, попутно выпытать что-нибудь про него самого.
— Нисколько. Мне нравится.
— Тебе кто-нибудь помогает по хозяйству?
— Нет, слава богу, от этого я избавлен.
Он понимал, что ей хочется выведать что-нибудь о его жене и детях. А может, и не только о них, но выведать что-нибудь у Эрлинга было не так-то просто.
— И тебя никто никогда не навещает? — Голос у нее немного дрожал.
— Нет, никогда.
Эльфрида зашла в тупик, и в дело вмешался Густав:
— Значит, ты хочешь купить наши часы? И сколько же ты за них предлагаешь?
— Я вообще ничего не предлагаю. Если хочешь их продать, сам и назначь цену. Часы твои, и ты знаешь, что они собой представляют.
Густав кашлянул и сдержанно похвалил часы. Они в порядке, никакого дефекта в них нет.
— Ну, мне пора. У меня в центре свидание через полчаса, — сказал Эрлинг.
Ему показалось, что Густав с Эльфридой как-то подозрительно затихли, и он сообразил, что сделал неверный ход: он сбил их с толку. Они притихли и насторожились, как животные, и Эрлинг знал, что их мысли заняты уже не часами, а только его предстоящим свиданием. Они надеялись, что сейчас он скажет, с кем и где должен встретиться.
Густав и Эльфрида украдкой переглянулись.
— Значит, у тебя свидание? — спросил Густав, обращаясь к печке.
Эрлинг сделал вид, что не слышал вопроса. Почти всю жизнь он вращался вне их круга, они мало что про него знали, но теперь разговаривали с ним так, словно расстались вчера. Что руководило ими, старое желание контролировать его жизнь, опасение быть замешанными во что-то или, наоборот, оказаться в стороне? Может, когда он уйдет, в них вспыхнет ккая-нибудь давняя обида?
Эрлинг вышел в прихожую и надел пальто.
— Ну, мне пора, — снова сказал он.
— По-моему, ты сам должен назвать свою цену. — Густав кивнул на часы.
Эрлинг покачал головой.
— Тогда, скажем, двадцать пять крон, и с покупкой тебя!
— Ладно, не думай больше про это, — сказал Эрлинг и подошел к телефону. Он вызвал такси и оставил рядом с телефоном деньги за разговор.
Сначала он хотел сразу выложить за часы двадцать пять крон, но он хорошо знал своего брата. Густав не поймет сарказма, он спрячет деньги в карман и подумает, что Эрлинг как был дураком, так им и остался. Но все могло обернуться и по-другому. Очень скоро, если не через минуту, Густав решил бы, что Эрлинг, выложив без раздумий двадцать пять крон, просто схитрил. Должно быть, часы стоят гораздо дороже и Эрлинг провел его. И ноша грехов Эрлинга стала бы еще более тяжкой. Эрлинг отказался платить за часы двадцать пять крон только из жалости к Густаву.
— Зачем тебе такси, ведь у нас ходит трамвай, — заметила Эльфрида, ее огорчили и эти двадцать пять эре, которые Эрлинг оставил возле телефона и которые она была не в силах вернуть ему, и дорогое такси, и часы, и дешевый трамвай.
— Тогда давай двадцать, — выдавил с трудом Густав. Пусть такси подождет, трудно даже представить себе, сколько это будет Эрлингу стоить. Почему он не может просто отдать за часы двадцать пять крон и поехать на трамвае?
Эрлинг положил на стол двадцать крон и попросил бумаги, чтобы завернуть часы. Он принес из кухни табуретку и влез на нее. Едва он прикоснулся к часам, как Эльфрида заплакала. Он опустил руки и удивленно посмотрел на нее.
— Эти часы столько лет висели у нас!
Эрлинг перевел взгляд на Густава, тот прикусил трубку и вцепился обеими руками в подлокотники кресла. Взглянув на криво висевшие теперь часы, а потом на Эльфриду, он побледнел как мертвец. Из-за чего, интересно, из-за часов или из-за Эльфриды?
Эрлинг спрыгнул с табуретки и убрал деньги.
— Я не возьму твои часы, Эльфрида, но хочу дать тебе добрый совет. Не думаю, что это очень дорогие часы, но таких у тебя уже никогда не будет. К тому же это самая красивая вещь в вашем доме.
— Ты правда так думаешь, Эрлинг?
— Да, не стоит продавать такую вещь. Я редко встречал более красивые часы. И конечно, я тут же вернул бы их тебе, если б ты пожалела, что рассталась с ними.
В дверях он попрощался и вдруг увидел лицо Густава. Наверное, на Густава так сильно подействовала и продажа часов, и слезы Эльфриды. Эрлинг никогда не думал, что Густав способен на такие чувства, он предпочел сделать вид, что ничего не заметил, и сбежал по лестнице. Шел густой снег. Он наклонился к шоферу:
— Мне надо в «Континенталь».
Обернувшись, он смотрел на старый дом, пока тот не скрылся за снежными вихрями.
Все пути и предостережения ведут на Голгофу
В начале февраля Эрлинг снова приехал в Венхауг. Стоял мороз, и наст в лесу был крепкий. Хвойные деревья покрылись инеем. Когда Эрлинг сел в свое любимое кресло у камина, напряжение наконец отпустило его. Он делился последними новостями, случившимися за ту неделю, что он провел в Осло.
В поезде его охватило неприятное чувство, но теперь оно прошло. Эрлинг рассказал об этом Яну и Фелисии. Он сидел в вагоне-ресторане, где уже давно перестали удивляться тому, что он заказывал на себя одного бутылку белого вина. Он ел бутерброды и читал свою карманную Библию. Книгу Есфири. Теперь ему приходилось пользоваться лупой, когда он читал эту крохотную Библию, которую всегда носил с собой в кармане жилета. Он был рад в свое время, когда купил ее в Англии, — ему надоели плоские шутки знакомых, застававших его в каком-нибудь ресторане за Священным Писанием и стаканом пива. Теперь у него была Библия, которую он мог незаметно держать в руке. Со временем зрение у него испортилось, он обзавелся лупой, а также чувством превосходства — качеством для него относительно новым — по отношению к тем, кто посмеивался над непривычным для них зрелищем. Характерная черта распространенного нынче вида язычества заключается в том, что люди больше не читают того, во что верили древние. Генри Форд дал прекрасный пример свободомыслия, произнеся фразу, которая сделалась крылатой: История — это нелепость.
Однажды к Эрлингу пришла в гости супружеская чета, интересовавшаяся только литературой. Почему-то Эрлинг упомянул Кинго[21]. Супруги поинтересовались, не тот ли это поэт, который писал стихи на религиозные темы? Эрлинг уловил в их тоне презрительные нотки, но не по отношению к себе, а к Кинго. Он снял с полки томик Кинго и прочитал вслух стихотворение из второй части его «Духовных песен».
О плотская страсть,
Сколь многих твоя смертоносная власть
Коснулась устами, таящими яд,
И в вечное пламя отправила, в ад!
Ты будто бы мед, но на деле полынь.
Пустынней пустынь,
Пустынней пустынь.
Прощай, поспеши,
Ведь ты еще больший обман для души,
Я был благодарен, обманут и слеп,
В забвенье тебя заточаю, как в склеп,
И жду воздаянья за горе и срам,
Где жив Авраам,
Где жив Авраам.
В том дивном краю
Начну я сквозь вечность дорогу свою,
Там день не зарей начинает свой путь,
Луны отмеряется только чуть-чуть,
Христос — это солнце, светящее нам,
Где жив Авраам,
Где жив Авраам.
Богатство мое
Уже не расхитит злонравье ничье,
Над ним уж не властны ни время, ни тать,
Само оно будет меня защищать,
Земное — ведь это лишь призрачный хлам,
Где жив Авраам,
Где жив Авраам.
Иной, не земной,
Предстанет в сиянье престол предо мной,
И тут моей долгой дороге конец,
Из рук Иисуса приму я венец,
А дьявол сторонкой обходит тот храм,
Где жив Авраам,
Где жив Авраам.
Я стану блистать,
Всем ангелам горнего мира под стать,
Меня, для которого светел Господь,
Завистника око не будет колоть,
Над смертью смеяться позволено там,
Где жив Авраам,
Где жив Авраам.
Эрлинг дочитал стихотворение и посмотрел на своих гостей. Впервые он увидел, как глаза могут выражать недоверие. Оба были ошеломлены, сбиты с толку, щеки у них пылали и вид был такой, словно их посадили на раскаленную плиту.
Он обнаружил, что они рассердились. Наверное, на него рассердились бы не меньше, если б он позволил себе прочитать в молельном доме стихотворное переложение книги Кинсея о сексе. Супруги долго не могли взять себя в руки, прятали глаза, и наконец она спросила:
— Ну и что в этом такого?
В ее вопросе не было ни яда, ни обвинения, просто она была обижена, смущена и удивлена.
— Знаете, — сказал им Эрлинг, — по-моему, вы считаете, что я опозорился. Вам за меня стыдно, по-вашему, я не соответствую нормам, не оправдал ваших ожиданий, деградировал. Когда вы немного опомнились, я понял, что вам просто хочется зажать себе нос…
— Итак, в поезде я читал Книгу Есфири, но, конечно, не вслух. Вообще мне неясно, почему эта книга попала в Библию, однако хорошо, что она сохранилась вместе с другими памятниками, вроде бы никак не связанными с предысторией христианства. Если бы Ветхий Завет появился в семнадцатом веке, в него наверняка вошло бы несколько пьес Шекспира.
