— Вроде агент из какого-то ночного клуба, как я понял. Он объявился несколько минут назад, заявил, что хочет включить Анри в шоу[78]. Я против, но Анри идея пришлась по душе, — медленно проговорил Элан. — Ума не приложу, что мне делать.
— А ты говорил с Дювалем относительно работы, ну, тех мест, что ему предлагают? Вот, скажем, эта штука с буксиром звучит вполне подходяще.
Элан кивнул:
— Говорить-то говорил. Но он ответил, что несколько дней хочет подождать с работой.
Том вскинул брови.
— А он становится малость самостоятельным, а?
— Да, — коротко бросил Элан. Ему уже приходило в голову, что определенная ответственность за его протеже может обернуться неожиданным бременем.
Они помолчали, потом Том обронил:
— Думаю, ты знаешь, почему Крамер так поспешил из зала?
— Вспомнил, что ты мне в тот раз рассказывал, — подтвердил Элан.
— Ты ведь нарочно это подстроил? — тихо проговорил Том.
— Я не был уверен, что именно произойдет. Но видел, что он готов лопнуть. — признался Элан и огорченно добавил:
— А теперь очень жалею, что так поступил.
— Думается, Крамер жалеет еще больше, — заметил Том. — Ты, конечно, крепко его подловил. Я тут переговорил с А. Р. Батлером. Кстати, Батлер совсем не плохой мужик, когда узнаешь его поближе. Он сказал мне, что Крамер очень приличный чиновник — усердный, честный. По словам нашего ученого друга, “если вспомнить, сколько мы платим государственным служащим, то Крамеры нашей страны много лучше того, что мы заслуживаем”.
Элан промолчал.
— Как говорит Батлер, — не унимался Том, — Крамер уже получил одну нахлобучку за это дело — и не от кого-нибудь, а от самого премьер-министра. То, что произошло сегодня, на мой взгляд, вполне тянет еще на один нагоняй, и теперь ты, видно, сам догадываешься, что ты с ним сотворил.
— Мне просто стыдно, — с трудом выговорил Элан.
— Мне тоже, — угрюмо бросил Том.
От толпы, теснившейся вокруг Анри Дюваля, отделился Дан Орлифф и не спеша подошел к ним. Локтем он прижимал свернутую газету.
— Мы едем в отель к Анри, — объявил репортер. — У кого-то нашлась бутылка, и возникла неотложная потребность отпраздновать. Вы с нами?
— Нет, спасибо, — отказался Элан, а Том молча покачал головой.
— Ладно, — репортер, собравшись уходить, протянул Элану газету. — Дневной выпуск. Есть кое-что о вас, подробнее — в последнем выпуске.
Том и Элан проводили взглядом уводившую с собой Анри Дюваля группу. В центре ее энергично суетился рябой в верблюжьем пальто. Одна из женщин повисла на руке Анри. А он сиял счастливой улыбкой, наслаждаясь всеобщим вниманием. И даже не оглянулся.
— Пока дам ему волю, — сказал Элан. — А к вечеру разберусь с ним как следует, приведу его в чувство. Не могу же я предоставить его самому себе, взять и просто бросить.
— Желаю удачи, — сардонически усмехнулся Том.
— Да с ним все будет в порядке, — горячо запротестовал Элан. — Может, он прекрасно устроится. Ничего нельзя знать заранее, тем более предрешать заранее.
— Да, — согласился Том с некоторым ехидством. — Заранее предрешать нельзя.
— Если даже он сорвется, — стоял на своем Элан, — дело не в человеке, дело в принципе.
— Ага, — Том начал спускаться вслед за Эланом по ступеням. — Сдается мне, так оно и есть.
Сидя за тарелкой исходящих паром спагетти в итальянском ресторанчике около их конторы, Элан рискнул сообщить Тому печальную новость о гонораре. К его удивлению, Том воспринял ее довольно равнодушно.
— Я, вероятно, поступил бы так же, — признался он. — Не переживай, как-нибудь выберемся.
Элана охватила теплая волна благодарности. Застеснявшись собственной чувствительности и пытаясь ее как-то спрятать, он развернул оставленную ему Даном Орлиффом газету.
На первой странице был опубликован отчет о судебном слушании по делу Дюваля, не успевший, однако, вместить сообщение о приговоре суда и выходке Эдгара Крамера. В телеграмме Канэдиан Пресс из Оттавы говорилось о том, что премьер-министр сегодня днем выступит в палате общин с “серьезным и важным заявлением”, характер заявления оставался неизвестным, но, по слухам, оно связано с обострением международной обстановки. На отведенном для последних новостей месте в рамке помещались результаты скачек и отдельно короткое извещение: “Сенатор Ричард Деверо скоропостижно скончался сегодня утром, предположительно в результате сердечного приступа, у себя дома в Ванкувере. Ему было семьдесят четыре года”.
Дверь в особняк была открыта. Элан вошел. Он нашел Шерон в гостиной, одну.
— О Элан! — Она подошла к нему. Глаза у Шерон покраснели от слез.
— Я поспешил к тебе, как только услышал, — тихо произнес он.
Взяв ее под руку, Элан повел Шерон к кушетке. Они сели рядышком.
— Если не хочется говорить, давай помолчим, — предложил он ей.
После долгой паузы Шерон проговорила:
— Это случилось.., примерно через час после твоего ухода.
— Но ведь не потому, что… — начал он было виноватым тоном.
— Нет, — тихо и твердо прервала его Шерон. — У него уже прежде было два приступа. Мы уже год, как знали, что еще один…
— Понимаю, никакими словами не выразишь, — произнес Элан, — но я хотел бы, чтобы ты знала, как я сожалею…
— Я любила его, Элан. Он заботился обо мне с самого моего детства. Он был добрым и щедрым. — У Шерон перехватило горло, но она справилась с собой и продолжала:
— А я все знаю про эту политику — сколько в ней хорошего, но и подлости тоже. Иногда казалось, что дед просто ничего не может с собой поделать.
— Все мы одинаковы. Так уж, видно, мы устроены, — вполголоса успокаивал ее Элан. И подумал о себе и Эдгаре Крамере.
Шерон подняла на него глаза. Ровным голосом спросила:
— Я так и не знаю.., из-за всего этого… Ты выиграл дело?
Элан задумчиво кивнул:
— Да, мы выиграли, — но сам с уверенностью не мог определить, что он выиграл, а что потерял.
— После того как ты ушел сегодня утром, — осторожно начала Шерон, — дед рассказал мне, что произошло. Он понял, что не должен был обращаться к тебе с такой просьбой. И все собирался признаться тебе в этом.
— Теперь это не имеет значения, — попытался утешить ее Элан, жалея, однако, про себя, что был так груб с нею утром.
— Ему было бы приятно, что ты теперь знаешь об этом. — Глаза Шерон наполнились слезами, голос дрожал, — Он сказал мне.., что ты самый славный парень.., из всех, кого он знал.., что если я не.., вцеплюсь обеими руками.., и не выйду за тебя…
Рыдание сдавило ей горло. Она упала Элану на грудь.
Три двадцать. Осталось сорок минут.
В четыре часа дня одновременно в Оттаве и Вашингтоне будет обнародовано предложение о заключении союзного акта.
В палате общин нарастала напряженность. Сегодня утром офис премьер-министра дал понять, что будет сделано “серьезное и значительное заявление государственной важности”. Подробностей не сообщалось, и на Парламентском холме плодилось множество догадок и слухов.
Сама палата занималась своими обычными делами, однако подспудно ощущалось все нарастающее чувство ожидания. Места для публики были уже заполнены, опоздавшие неудачники толпились в холлах и коридорах. На галерее для дипломатического корпуса появились несколько послов. Смежную с ней галерею быстро заполняли жены депутатов, стремившиеся занять лучшие места.
Прилегающие к залу палаты общин холлы, коридоры и помещения для прессы гудели множеством голосов. Широко обсуждалась неподтвержденная новость о расколе в кабинете, но пока, насколько было известно Джеймсу Хаудену, причина его широким кругам оставалась неизвестной. При появлении премьер-министра минуту назад шум в правительственном зале стих, и Хауден при всеобщем внимании прошел в палату и занял свое место.
Усевшись, он оглядел зал и раскрыл принесенную с собой папку. Не слушая очередного оратора — какого-то “заднескамеечника”, явно наслаждавшегося небывалой для него аудиторией, Хауден еще раз перечитал согласованный текст совместного заявления и вступительную часть своей речи, которая последует за его оглашением.
Над речью он трудился несколько дней, урывая время между повседневными обязанностями, и завершил ее подготовку сегодня ранним утром после возвращения из Монреаля. Спать ему пришлось совсем мало, но возбуждение и предощущение судьбоносности момента поддерживали в нем бодрость духа.
Речь, с которой он выступит сегодня в палате общин, в отличие от произнесенных в последние несколько дней была целиком написана им самим. Никто, кроме Милли, которая перепечатывала черновики, не видел ее и не работал над ней. Поэтому Хауден знал, что все, что он написал и сегодня произнесет, шло от его сердца. Его предложения изменят ход истории. Для Канады, во всяком случае, на какое-то время они будут означать некоторое ограничение национальной государственности. Но в конечном итоге, он был убежден, преимущества союза перевесят риск противостояния угрозе в одиночку. Признание реалий требовало мужества и смелости, возможно, много больших, нежели бессодержательные мятежи и бунты против них, которыми так изобиловало прошлое.
