Ознакомительная версия.
Дронов, собранный и ласковый, выглядел как доктор, прибывший в дом, где болеет вся семья. Оставив Крылова, он церемонно представился Фариду. Специалиста, задевающего лампочки и словно качающего шагами тесную квартирку, провели на кухню, сразу ставшую крошечной и слабо освещенной. Фарид докрасна заварил остатки цейлонского чая, выставил по случаю встречи татарское медовое лакомство чак-чак – явно не из кондитерской, а сделанное дома и кем-то принесенное на красивом, синим узором расписанном блюде Фариду в подарок.
Дронов не перебивая слушал краткое изложение чрезвычайных обстоятельств. Это заняло довольно много времени. Узнав, кем приходится его знакомому известная Тамара Крылова, он посмотрел на младшего собеседника с новым почтительным интересом.
– Она удивительная женщина! – произнес он с чувством. – Такая редкость, боже ты мой! Такая красота! Вы не думайте, никто не верит, будто она единственная виновата в этом заражении на севере. Газеты раздувают, вот и все! А на самом деле в истории замешаны чиновники. Очень хорошо, что вы ей помогли!
После этого Дронов, вытерев от меда громадные белые пальцы, попросил показать ему таинственный мобильник. Всего минуту он щупал и рассматривал устройство, выглядевшее в его руке маленькой черной личинкой.
– А ведь это я и сделал, – сообщил он удивленно, проверяя нежным указательным крепления корпуса. – Вот ведь как бывает! Леле моей зарабатывал на «фольксваген», очень она хотела. Брал халтуры всякие, а тут приходит грустный малыш, лет пятидесяти пяти, и просит – мол, сделайте супераппарат, только без дизайна, а как бы старая вещь. Мол, бизнес требует конфиденциальности, чтобы до данных никто не добрался. Заплатил хорошо! Ну, и я постарался…
– Значит, можете извлечь информацию? – обрадовался Крылов, которому вдруг почудилось, будто поиски Татьяны счастливо завершены и осталось дожить до утра.
– Так сразу трудно сказать. Говорю, постарался я очень, – виновато ответил Дронов, глядя детскими светлыми глазами то на Крылова, то на Фарида. – Ну, интересно мне было. И применил я в этом аппарате некоторые милые новинки. Информацию здесь так просто не ухватишь. Она внутри как бы живая. То есть не записана в определенном месте, а все время перетекает, шевелится, снует. Ну, как ящерица или сороконожка. Места у нее много. Очень чуткая она у меня получилась: чуть тронь, она сразу – шмыг. И подранить ее никак нельзя. Там, в темном углу, сидит маленький, но злобный терминатор. Как только определит, что у ящерицы, к примеру, оторвали хвост, сразу набросится и сожрет. Дело ведь даже не в кодах, коды подберем…
– Ну, стало быть, опять не повезло. – Крылов махнул рукой, нечаянно сбив стеклянную солонку, пустившую на пол тяжелую белую струйку. Жить до утра стало ни к чему. Теперь Крылову хотелось только спать – уснуть так года на четыре, чтобы никакие утра его не потревожили.
– Да вы не расстраивайтесь так, – забеспокоился Дронов. – Попытаться-то можно! Я-то знаю ее повадки, этой ящерки-сороконожки. Как-то ухвачу ее за спинку! Синхронизирую со своим лэптопом и попробую через сеть. А если терминатор полезет, мы его тут и разберем на кусочки!
– Спать ему надо. Уже совсем измотался человек, – сказал Фарид, чьи морщины в дремотном мареве превращались в пластилин.
– Тогда давайте отведем его в кровать, – перешел на шепот Дронов, отставляя чашку.
Вместе они подхватили Крылова, будто пьяного, неловко возящего ногами по рассыпанной соли. Лица их расплывались посередине, там, откуда доносились голоса. Они шептали словно сквозь марлевые повязки. Постель показалась Крылову глубокой, как яма с водой, и он словно выплыл из одежды, от которой его освобождали заботливые руки.
– Теперь пойдем посмотрим ваш компьютер, – проговорил невидимый Дронов, накрывая Крылова ватным одеялом.
***
С этой поры Крылов впал в тяжелую сонливость. Длилось одно и то же состояние сна – с перерывами на бодрствование, в которое сон тоже входил какой-то темной алкогольной примесью. В свою очередь явь настойчиво присутствовала во сне: обездвиженный и сопящий, Крылов продолжал ощущать вокруг себя темноватую узкую комнату с каким-то гостиничным расположением мебели, в которой действительно лежал на левом боку. Если что и могло присниться, то только происходящее в этой комнате – а здесь практически ничего не происходило, кроме того, что делал сам Крылов. У него совершенно пропало ощущение времени. Он мог проснуться днем, в пустой, блеклым осенним солнцем пробитой квартире, которую изучил теперь гораздо лучше, чем захламленную родительскую хрущевку и даже собственное убежище, – лучше, вероятно, чем знал свое жилище аккуратный и рачительный Фарид. Он мог проснуться среди ночи и увидеть, выбравшись в проходную комнату, как сосредоточенный Дронов шелестит клавиатурой призрачного ноутбука, а Фарид, облокотясь о тяжелые, словно обледенелые гидрологические карты, рассеянно кусает бутерброд.
Дронов теперь приходил едва ли не каждый вечер, принося с собой холодные запахи воли, притаскивая на громадных, детского фасона ботинках яркие листья цвета фруктов – яблочной розовости или спелой грушевой желтизны. Они с Фаридом сошлись как-то очень быстро и очень душевно; в перерывах работы тянули дымные чаи и беседовали, кивая друг другу, дружно макая в пепельницу горячие, до самого фильтра дотянутые сигареты. Старый компьютер Фарида был признан пенсионером и, протертый от пыли, скопированный на диск, отправлен на балкон. Вместо него Дронов натащил аппаратуры, состоявшей, помимо ноутбука, из пары голографических экранов и множества электронных внутренностей, похожих на вышивки бисером по тонкому железу. Все это он развернул на компьютерном столе и главным образом на полу, долго устраивая части так, чтобы они ориентировались друг на друга нужным Дронову образом. Теперь половину комнаты занимало чем-то похожее на игрушечную железную дорогу электронное устройство, где каждый ребристый блок держал в поле зрения несколько других, обмениваясь с ними паутинными сигналами и помигивая капельками зеленого и золотого электричества. В центре этой паутины помещался телефон соглядатая – вернее, то, во что он превратился, когда Дронов снял с него чехол и навесил дополнительные платы, какие-то стеклянистые экранчики, цветные проводки. Словно из личинки вылупилось насекомое – очень упрямое, не дающееся пауку, время от времени испускающее тонкий стрекот, от которого закладывало уши.
Дронов ходил среди всего этого хозяйства осторожными высокими шагами, умудряясь не только не задеть ни единой железки, но и не тронуть ни единой невидимой нити, что сплетались над пыльным полом в информационный кокон. Дронову очень шло его основное ремесло создателя игрушек, потому что в его огромных руках все доверчиво становилось игрушечным. Он умудрялся быстро-быстро печатать на крошечной клавиатурке, порхая всеми десятью растопыренными пальцами и словно прихорашивая предметик, и сам по себе нарядный, будто коробка конфет. Он лихо подключался к корпоративным сетям и качал оттуда для Фарида бешеные гигабайты, после чего, используя аналоги, писал свою программу: концентрические линии на мониторе приходили в движение, точно в нарисованные волны там и здесь бросали камни. Между прочим, с появлением Дронова холостяки-затворники стали очень хорошо питаться: откуда ни возьмись, появились истекающие теплым соком домашние котлеты, лаковые пироги с разнообразными начинками, в которые хотелось, поедая, зарыться с головой. Часто Крылов, просыпаясь днем, обнаруживал на кухонном столе корзинку с золотыми, как подсолнухи, свежими ватрушками, снабженную дружеской запиской и накрытую чистым полотенцем.
Видимо, для Дронова Крылов представлял собой неиссякаемый источник особого рода удовольствия. Глядя на него, огромный программист вновь и вновь переживал чудесное спасение Машки, сам счастливый факт существования Машки – словом, испытывал возгонку собственного счастья, которым желал делиться с Крыловым всеми доступными способами. Вероятно, Крылов, со своим написанным поперек лица несчастьем, виделся Дронову огорчительно темным пятном, которое держится то тут, то там, размывая смутными краями материальные предметы. Крылов замечал, что новые друзья, неожиданно нашедшие друг друга по сломанной визитке с катарактой размокшей голограммы, относятся к нему как к тяжелому больному и не зовут на тихие военные советы.
Он не возражал и не стремился. В нем постоянно и упорно развивался мыслительный процесс, чем-то напоминавший книгу с мучительно знакомыми, мучительно прекрасными иллюстрациями и затертым, исчезнувшим текстом. Почему-то он вспоминал теперь не покойного профессора, а его коллекцию минеральных инвалидов, с их слабыми, едва проясненными, едва подслащенными цветом зонами прозрачности, и думал, какие, если пустить их в огранку, могли бы получиться камни: печальные звезды, удерживающие свет, как глаз удерживает слезу. Ни с того ни с сего из памяти начал всплывать по частям азиатский город раннего детства. Темно-бордовые, словно серой ватой обметанные персики были всегда горячи, а виноград прохладен. Деревья зимой блестели голыми ветвями на солнце, будто из узловатых стволов росла металлическая арматура, а летом состояли из больших зеленых клочьев. Одному дереву исполнилась тысяча лет, и было оно ветхое, словно беленное известкой, а тень его в полдень была такая, словно это дерево здесь и сожгли – на мягком, черной росой истекавшем асфальте, по которому катило много «Жигулей». Неужели все это где-то сейчас существует? Слоновьи ноги минаретов, гнезда аистов на их верхушках, похожие на старые бараньи шапки. Узкие глухие улочки, крошечные калитки из двух досок, покрытых безумно сложной истершейся резьбой, поверху, по стенам, ржавые трубы газопровода. Неподвижный пруд с водой как молочная сыворотка, мужчины на помосте, застеленном коврами, туго наклоняют к своим пиалам лысые коричневые головы в черных тюбетейках. Как же называлось это место? Ляби-хауз. Можно взять билет на самолет и через несколько часов оказаться там. Уехать туда и устроиться там на работу. Делать что-нибудь совсем простое, погрузиться в эту детскую, почти что уличную жизнь, загореть дочерна, вечерами пить зеленый чай, глазеть на европейских обваренных туристов, продавать им за мелкие доллары дрянные безделушки. Как-нибудь найти пятиэтажку с блеклыми розами у подъезда, с арыком под окнами, обложенным синей туалетной плиткой. Там, на третьем этаже, в двенадцатой квартире, живут сегодня люди, не имеющие понятия о существовании Крылова. Там, в такой же узкой комнате, как эта, красавица тетушка вертелась босая перед трехстворчатым зеркалом, что-то застегивала сзади на шее, под гладкой электрической волной волос, – посмеивалась, мазала губы, заплетала косу, получавшуюся с красной лентой будто толстый длинный гладиолус; разрешала маленькому Крылову выковыривать радужные камушки из похожей на челюсть потемневшей брошки – волшебные стекляшки, что вызвали первый толчок того неизъяснимого знания, которое профессор Анфилогов определил потом как «чувство камня».
Ознакомительная версия.
