– …Мне за отца до конца учебы пенсию платили – он ведь геройски погиб. У нас грамота хранится, его посмертно орденом наградили… А тела его так и не нашли… Эти литовцы – зеленые братья – они же ведь ужас какие бандиты были!… Мама в бабушкиной ограде на кладбище мраморную досточку на него повесила – все-таки память, хоть тела его там и нет… Отлились, я думаю, этим бандитам наши слезы – товарищи, наверняка, за него отомстили… Мама говорит, что его все очень любили…
Это уж точно, отомстили. Интересно, что бы она сделала, если бы я назвал ей имя и адрес убийцы ее отца, которого все так любили?
Кто это говорил мне недавно про варягов, без которых нам уже не разобраться со своими делами до конца мира? Не помню. Все перепуталось в моей голове…
– А к вам никогда не приходил его боевой товарищ? Шубин его фамилия? – спросил я на всякий случай.
– Шубин? – задумалась она, покачала головой: – Нет, не приходил. Никто не приходил. Мне бы мама сказала…
Она захлопнула за мной дверь, и я пошел медленно вниз, с трудом передвигая чугунные ноги. Устал я, видит Бог, – как я ужасно устал!
В подъезде стояли собаки. Двое. Без шапок – для удобства работы. И чьи-то тени мелькали на улице в просвете стеклянной двери.
Куда же ты исчезла бесследно, моя ужасная усталость и покорная готовность умереть? Не-е-ет! Меня ждет Ула, я еще должен написать и отправить. Я должен крикнуть в мир и криком своим развалить стены ее психтюрьмы!
Чтобы заткнуть мне пасть, двух собак-людоедов маловато. Низко цените.
Я не спеша считал ступеньки последнего лестничного марша, а думал я быстро. Бежать назад, стучать, звонить в двери квартир поздно. Они догонят меня и получат преимущество уединения от людских глаз. И бить станут насмерть – отсюда легко скрыться незамеченным. Нет, мне надо прорываться на улицу, еще не ночь, еще много прохожих – там люди, а они их опасаются больше всего.
Миновал последнюю ступеньку, и один из псов двинулся мне навстречу. В руках у него была незажженная сигарета, он тянул ее мне навстречу и улыбался, и издали еще говорил громко: «Спичек не найдется прикурить?» Ему надо, чтобы я сунул руку в карман. И второй шагнул ко мне.
Обычный русый симпатичный парень протягивал ко мне сигарету. И щурил глаза, как задушенный газом лейтенант с фотографии. Где лом в войлоке держишь, глупый пес?
Только бы ножей у них не было, а стрелять они побоятся.
Я хряснул его наотмашь ребром ладони, но чуть-чуть промахнулся – удар пришелся не на шею, а на скулу, и он не рухнул, а просто отлетел. Второй бросился, молча, с рычанием, и от мощного толчка я отвалил обратно на лестницу, но успел вскочить. Я все равно выиграл старт, я вам, гадинам, покажу, что здесь вы свою зарплату тяжело отработаете.
Ударил одного ногой, и сразу слепящий тычок в нос; хрип, тяжело стукнули меня по голове. Я первого – под ребра, второй – кулаком меня в ухо. Боль ужасная, и я вспомнил, что мне надо орать. Мне нечего стесняться, мне некого стыдиться – надо кричать как можно громче!
Но не выходил крик из моей груди. Мы упали все вместе – клубком на пол, и получил я коленом в лицо, второй кричал сипло: «Коля, Коля!…»
Треск, глухое гуденье в голове, беспорядочные удары, и мне все труднее отвечать, и я чувствую, что кто-то еще навалился – Коля прибежал на помощь. Мне на лицо навалился один грудью, и жуткий ошеломляющий удар по почкам, так, что всего меня подкинуло. Я вцепился зубами в грудь, завыл пронзительно бесстрашный опер, удар ногой по затылку.
Чьи-то голоса, шум, стук дверей, пронзительный женский вопль. Невероятным усилием поднялся на колени, треск в груди, это ребра мои ломаются, все-таки отмахиваюсь, надо встать, надо встать, во что бы то ни стало -встать! И волоку их на себе, и со звоном вываливаемся в стеклянную дверь, яркий свет и холод лужи, в которую ткнулся лицом. Еще раз долбанули ногой по голове, и чей-то запыхавшийся голос надо мной: – Скоро убьем тебя, суку, совсем…
Топот. Тишина. Дождь идет сильный.
«Отлились, я думаю, этим бандитам наши слезы – товарищи, наверняка, за него отомстили…»
Выскребенцев представлял меня: – Как известно, шизофрению с систематизированным бредом трудно отграничить от патологического паранойяльного развития психопатических личностей…
Он говорил длинными плавными оборотами, надувая значительно свои пухлые хомячьи щеки, озабоченно поблескивал золотой оправой медных очешек. Профессор серьезно слушал его, не перебивал, согласно кивал головой. Они мне казались грошовыми актерами, занятыми в дурной пьесе о врачах, – так многозначительно подавали они свои наукообразные реплики, ошеломляющие несведущих зрителей.
Но это была необычайная пьеса, где единственный зритель обязан участвовать в безумном сценическом действе, заканчивающемся в Сычевке.
Я была этим фантастическим зрителем-актером абсурдного спектакля, и все знали, что происходящее – нелепая жестокая выдумка. Но играли с полной серьезностью.
… – В правильности первоначального диагноза убеждает нас также то обстоятельство, что обычно вялотекущая шизофрения проявляется к тридцати годам…
Вялотекущее расщепление души. Они не просто играют во врачебный консилиум, они специально говорят это в моем присутствии, чтобы посеять во мне сомнение, заставить поверить, что я сошла или схожу с ума. Своей серьезностью, актерской игрой в науку, задумчивой озабоченностью они пытаются расщепить мою душу.
… – Больную характеризует многотемность бредовых идей… Она болезненно заострена на эмоционально-значимых темах…
Вскоре они разрушат совсем мою память. Первый этап таксидермизма – надо все забыть. Потом можно даже выпустить отсюда беспамятное чучело, бывшую мою личность, от которой останется только паспорт в столе инспектора ОВИР Суровой. Но проще отправить в Сычевку.
Профессор покачал головой, и с его серо-седой, якобы профессорской прически посыпалась перхоть. У него было красное отекшее лицо пьяницы, крикуна и рукосуя. Он сказал категорически:
– Мы придаем основное значение не ведущему синдрому, определяющему, как это ошибочно считалось ранее, форму шизофрении, но главному – итогу течения болезни. В первую голову необходима длительная устойчивая терапия…
Консилиум. Бесовская курия!
Выскребенцев гундел, захлебываясь чувственным удовольствием от огромного количества ученых слов:
– Здесь имеет место типичнейший случай полного аутизма, того, что мы называем стеклянной стеной отчуждения, сопровождающегося неустойчивостью мышления и глубокой неконтактностью…
Один из белых халатов спросил Выскребенцева:
– Вы не рассматривали вопрос о переводе больной на амбулаторное лечение и поликлинический надзор?
Это значит – не собираетесь ли вы ее выписать из больницы? Нет, они меня не выпишут. Не надо пустых надежд. Они меня не отпустят, пока не превратят в выпотрошенное беспамятное чучело. И халат – скорее всего – не имеет в виду меня отпускать. Наверное, это просто его реплика в их сумасшедшем представлении.
– К сожалению, больная не проявляет никакой критики своего состояния, – горестно вздохнул Выскребенцев. – Мы не можем констатировать ни малейшей положительной динамики…
И красномордый профессор отрезал:
– Без поддерживающей терапии нейролептиками бредовые идеи могут быстро и очень сильно актуализироваться. Пока разговоры о выписке явно преждевременны…
Они не развлекались. И не издевались надо мной. Видимо, такие разговоры входят в их тактику расщепления человеческих душ.
А Выскребенцев тоненько засмеялся:
– Тут уместнее говорить о стационаре для хроников…
Стационар для хроников – это Сычевка.
Когда они вышли, я спросила Анну Александровну:
– А что такое Сычевка?
Она закрыла на миг глаза, вздохнула, перекрестилась.
– Смерть, – сказала она тихо. – Страшная, медленная смерть. Там и работа у персонала – не лечить, а содержать. Сама понимаешь, что за больница. Это бывший концлагерь под Смоленском. Все осталось как было – проволока, бараки. Только вместо вертухаев – уголовники-санитары и срок до смерти… Больше трех лет никто не выдерживает…
Адонаи Элогим! Спаси меня! Избавь от этого ужаса! Алеша – ты слышишь? Больше трех лет никто не выдерживает..
Не помню, как я добирался домой. На тротуаре я очнулся от того, что пил распухшими разбитыми губами из лужи, во мне горела и мучительно ныла каждая клеточка. Какой-то прохожий похлопал меня по плечу:
– Слышь, керя, вставай! Иди домой, ты уже наотдыхался! Слышь, вставай!…
Я плохо видел его, он двоился, расплывался – левый глаз у меня совсем затек.
– Слышу, – сказал я и удивился хлюпающему звуку моего голоса. Сплюнул – и на черный мокрый асфальт вылетел вместе с кровавой кашей зуб.
– Давай, помогу, – говорил мне незнакомый человек. – Сейчас менты объездом тронутся, в два счета загребут в вытрезвитель…
