Ознакомительная версия.
Не имея возможности подробно обсуждать идеи Потебни, рекомендую читателям обратиться к книге [Наумова Т.Н. 1990], где дана справедливая оценка заслуг этого гениального учёного перед российской и мировой наукой, особенно в связи с синтаксическим аспектом его учения. Вопросы теории значения слова и некоторые пути современной разработки идей Потебни в этой области освещаются в книге [Пищальникова 2005].
Известный российский языковед Филипп Федорович Фортунатов (1848–1914) полагал следующее:
«… ясно, что слова для нашего мышления являются известными знаками, так как, представляя себе в процессе мысли те или другие слова, следовательно, те или другие отдельные звуки речи или звуковые комплексы, являющиеся в данном языке словами, мы думаем при этом не о данных звуках речи, но о другом при помощи представлений звуков речи как представлений знаков для мысли»60.
Фортунатова волновала знаковая функция слова и слияние слова для индивида с представлением об именуемом объекте. Приведённое выше высказывание по своей сути близко тому, на что во второй половине ХХ века указал психолог Н. И. Жинкин61: воспринимая строчку слов или последовательность звуков, человек видит обозначаемую ими действительность.
Фортунатов задумывался над проблемами взаимоотношения языкознания и логики, языка и мышления; он отграничивал «психологическое суждение» от предложения, различал «предложение в мысли» и «предложение в речи»62. Он полагал, что «… не только язык зависит от мышления, но и мышление, в свою очередь, зависит от языка»63, и хотя Фортунатов обсуждал этот вопрос с позиций современных ему представлений, прослеживается связь между его рассуждениями и гипотезой лингвистической относительности, которая в последнее время снова становится актуальной.
О необходимости рассмотрения языковых явлений с позиций пользующегося языком человека высказывались и другие российские языковеды. Так, Иван Александрович Бодуэн де Куртенэ (1845–1929) ещё в 1871 указал на необходимость разграничения языка, речи и слова человеческого, подчеркивая:
«Нужно различать категории языковедения от категорий языка: первые представляют чистые отвлечения; вторые же – то, что живет в языке… Категории языка суть также категории языковедения, но категории, основанные на чутье языка народом и вообще на объективных условиях бессознательной жизни человеческого организма, между тем как категории языковедения в строгом смысле суть по преимуществу абстракции»64.
Бодуэн де Куртенэ фактически разграничивал язык как достояние человека (как обусловленное бессознательными процессами «живое» знание) и продукты научного описания языка как конструкты – чистые отвлечения, абстракции. Высказывания Бодуэна де Куртенэ удивительно созвучны тому, что ныне утверждается в ряде работ по корпореальной семантике, биолингвистике и т.п.: он настаивал на том, что язык – это «одна из функций человеческого организма в самом обширном смысле этого слова»65; язык существует только в индивидуальных мозгах, только в душах, только в психике индивидов или особей, составляющих данное языковое сообщество. Согласно концепции Бодуэна де Куртенэ, как психические реальности существуют одни только индивидуальные языки, точнее – «индивидуальные языковые мышления». В противовес некоторым современным борцам за «чистоту» лингвистического исследования, Бодуэн де Куртенэ обосновывал необходимость выхода за рамки языковедения:
«Так как основа языка является чисто психической, центрально-мозговой, то, следовательно, языкознание относится к психологическим наукам. Но так как язык может реализоваться только в обществе и так как психическое развитие человека вообще возможно только в общении с другими людьми, следовательно, мы имеем право сказать, что языкознание – наука психологично-социологическая. Те же, которые считают язык “организмом” и относят языкознание к естественным наукам, заблуждаются»66.
Приведённые и подобные им высказывания дают основания для вывода, что И. А. Бодуэн де Куртенэ, вопервых, разграничивал две ипостаси функционирование языка – индивидуальную и социальную, а вовторых, фокусировался на языке как достоянии индивида; поэтому он, в частности, ставил вопрос о трактовке языкознания как науки, непосредственно связанной и с психологией, и с социологией, и с физиологией, тем самым были намечены основы интегративного подхода к исследованию языковых явлений. В качестве одной из задач семасиологии было названо исследование психического содержания языковых явлений – представлений, связных с языком и движущихся в его формах, но имеющих независимое бытие как отражения «внешнего и внутреннего мира в человеческой душе за пределами языковых форм»67.
Заметим, что в своё время по поводу концепции Бодуэна де Куртенэ высказывались обвинения в психологизме, который трактовался как «пройденный этап в современном языкознании»68. Думается, что в данном случае комментарии не требуются: имена строгих критиков и «навешивателей ярлыков» уходят в небытие, а идеи опережающих своё время мыслителей находят соответствующее место в поступательном движении науки, возрождаясь в новых «системах координат».
Николай Вячеславович Крушевский (1851–1887) полагал:
«Язык представляет нечто, стоящее в природе совершенно особняком: сочетание явлений физиолого-акустических, управляемых законами физическими, с явлениями бессознательно-психическими, которые управляются законами совершенно другого порядка»69.
Крушевский обратил особое внимание на роль ассоциативных процессов в функционировании слов у индивида и в их организации в памяти, что убедительно подтверждается результатами современных экспериментальных исследований70. В «Очерке науки о языке» (1883) Крушевский рассмотрел специфические особенности языка как достояния индивида и показал множественность связей слова по разным основаниям (по линиям парадигматики и синтагматики):
«… каждое слово связано двоякого рода узами: бесчисленными связями сходства со своими родичами по звукам, структуре или значению и столь же бесчисленными связями смежности с разными своими спутниками во всевозможных фразах; оно всегда член известных гнёзд или систем слов и в то же время член известных рядов слов»71.
Н. В. Крушевский не только указывает на то, что для носителя языка слово органично слито с представлением об обозначаемой им вещи (вещи в широком смысле, т.е. – о некотором объекте, действии и т.д.); он подчёркивает, что такое представление является целостным, включает все необходимые характеристики соответствующего объекта, действия, состояния, качества (ср. с трактовкой слова как средством доступа к образу мира индивида):
«…вследствие продолжительного употребления, слово соединяется в такую неразрывную пару с представлением о вещи, что становится собственным и полным её знаком, приобретает способность всякий раз возбуждать в нашем уме представление о вещи со всеми и её признаками»72.
Приведённое высказывание Крушевского прекрасно согласуется, с одной стороны, с учением физиолога И. М. Сеченова о формировании знаковой функции слова (см. об этом ниже), а с другой стороны – с указанием психолога Н. И. Жинкина на то, что человек в естественном общении не разграничивает слово и именуемую им вещь (к этому вопросу мы неоднократно вернёмся).
Особый интерес для нас представляют идеи Льва Владимировича Щербы (1880–1944). В работе «О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языкознании» Щерба фактически выделил не три, а четыре аспекта языковых явлений, обосновав роль речевой организации индивида как явления одновременно и психофизиологического, и социального, обусловливающего речевую деятельность и проявляющегося в ней.
Особо подчеркну, что разграничив социальную и индивидуальную ипостаси языка с признанием их постоянного взаимодействия, Щерба неоднократно предостерегал от отождествления таких, по его определению, теоретически несоизмеримых понятий, какими являются языковая система (т.е. словари и грамматики языков, выводимые лингвистами из языкового материла) и речевая организация индивида, которая выступает как индивидуальное проявление языковой системы, но не равно ей. Причины такого отождествления обсуждаются в работах [Залевская 1977; 2005; 2007].
«… вообще все формы слов и все сочетания слов … создаются нами в процессе речи, в результате весьма сложной игры сложного речевого механизма человека в условиях конкретной обстановки данного момента. <…> этот механизм, эта речевая организация человека никак не может просто равняться сумме речевого опыта … данного индивида, а должна быть какой-то своеобразной переработкой этого опыта. Эта речевая организация … может быть только … психофизиологической… Но само собой разумеется, что сама эта психофизиологическая речевая организация индивида вместе с обусловленной ею речевой деятельностью является социальным продуктом…»73.
Ознакомительная версия.
