Лавочник может иметь иногда успех перед собранием невежественных ротозеев, но когда он пробует проникнуть в душу судьи, то он напрасно лишь тратит свой труд и губит свои товары.
Детская риторика наших школ оказывает на молодого адвоката самое печальное влияние. Трактаты по риторике дают ему самые глупые советы: он появляется на суде с памятью, обремененной всеми путами векового педантизма. Он входит в зал заседаний. Вот знаменитый адвокат; его слушают с глубоким вниманием, между тем его речь не построена по плану, так настойчиво рекомендованному в школе: «Итак, риторика ни на что не нужна», сказал бы себе неофит, если бы его профессор, ловко поместившийся между здравым смыслом и наукой, которую он обязан преподавать, не вышел бы в свое время из затруднения, объяснив ему, что опытные, старые ораторы могут позволять себе вольности, что вольности эти придают даже красоту их речам; но что молодые люди – новички должны подчиняться правилам, если хотят приобрести способность оценить позднее, когда станут сами опытными, что значить иногда употребить какую-нибудь великолепную неправильность.
Бедный малый не понимал, что его профессор в глубине души так же верит в риторику, навязанную ему школьными программами, как Фонтанароза в свое целебное средство. Я знавал таких профессоров риторики, которые смело, с риском быть обвиненными в новшествах, пренебрегали старой методой, энергично призывали своих учеников к личному свободному труду, развивали в них мысль, способную рождать идеи, а не строить из гнилых досок подпорки для чужих мыслей. Правда, это были выдающиеся люди, и, как это бывает лишь с действительно редкими энергичными умами, они не были подавлены школьною рутиною.
Молодой стажер готовит свою первую речь. Целые дни, недели, месяцы размышляет он над ее содержанием, обдумывает выражения, жесты, и дикции. По ночам ему грезятся блестящие уподобления, ядовитые змеи ироний, рычащие псы грозных обличений. Горничная его матери застает его произносящим речь перед зеркалом, подобно Демосфену на берегу моря.
Наконец, настает великий день, день судебного заседания, день, когда откроется миру великий талант и будет награжден достойным триумфом.
«Господин такой-то, слово принадлежит вам», и вот поднимается молодой Цицерон, величественный, гордый, развертывает страницы своей памяти, и льются торжественные, совсем как в pro Milone, бесконечные периоды, в убаюкивающих кадансах, с строго выдержанным размером, с звучными повышениями и понижениями.
Эта прекрасная речь, с ее трехчленным propositio и demonstratio, с драматическим exordium и трагическим peroratio, фальшиво звучит в пустой зале, перед тремя судьями, кусающими губы, и товарищем прокурора, переворачивающим листы своего реестра, чтобы скрыть смех.
И вот, трудолюбивый, умный, полный желаний сделать все, что только в его силах, несчастный оратор, ставший жертвой того, что называют заученностью, ясно видит расстояние, отделяющее его от старших товарищей, произносящих каждый день без утомления, без усилий речи, интересующие судей, приковывающие их внимание, заставляющие публику дослушивать их до конца, как будто, какой-нибудь волшебник приковал ее к скамьям. «О, как трудно говорить на суде!» говорит он себе и, обескураженный, не решается сделать новую попытку.
Но верьте мне, дорогие товарищи, судебная речь есть отдых, спорт, правда трудный, но освежающий и самым лучшим образом отвлекающий от многочисленных и скучных обязанностей нашей профессии.
Если вам речь кажется трудной, то это потому, что, благодаря риторике, вы приобрели ложные идеи о построении судебных речей.
На самом деле, судебная речь – самая легкая вещь на свете, самая простая, потому что она наименее искусственная вещь, наиболее естественная. Я это сто раз говорил моим молодым товарищам, и сто раз я получал один и тот же ответ: «Да, для тех, которые умеют пледировать, но не для остальных!» Признаюсь что в начале этот ответ меня очень сердил: нет ничего более досадного, как видеть робеющего молодого человека, если только это не та скромность, которая служит очагом лени.
Но постоянное повторение этого ответа заставило меня задумываться. Я кончил тем, что уяснил себе глубокую философию этого дела и составил целый курс судебной риторики, главнейшее положение которой сводится к следующему: «Пледировать очень легко, для этого достаточно уметь пледировать».
Если между вами есть лентяи или люди самонадеянные, я им сейчас доставлю великую радость. Я начну излагать самые чудовищные теории, я буду проповедывать лень, я буду приглашать к самонадеянности. К сожалению, я должен предупредить этих господ, что их удовольствие будет эфемерным.
Всякий педагог скажет вам, что нужно приготовлять свои речи.
В силу присущей ему способности, в силу какого-то рокового закона, побуждающего его смешивать самые разнородные вещи, он примет судебную речь за написанное сочинение и продекламирует с чувством известные стихи Буало:
«Vingt fois sur le metier remettez votre ouvrage.
Polissez-le sans cesse et le repolissez»[3]
Я же, сказавший несколько сотен судебных речей, на основании всего моего опыта, восклицаю во всю силу моих легких: «Не приготовляйте ваших речей! совсем не приготовляйте! Абсолютно не приготовляйте!»
Кричите мои друзья, сколько угодно, что это парадоксы, но знайте при этом, что в педагогике истина содержится только в парадоксах.
Парадокс убьет рутину.
Закройте книги, герметически закройте; откройте глаза и уши; посещайте судебные заседания, наблюдайте, слушайте ораторов, – я должен добавить: способных, настоящих ораторов, тех, которые не гонятся лишь за удовлетворением страсти возбуждать удивление своим искусством, а ставят себе единственно верною целью своего красноречия убедить слушателей! Они импровизируют.
Они импровизируют форму, фон речи, хотя какое-нибудь отвлечение в сторону, тотчас же исчезающее, какое-нибудь смешение основания дела с основанием речи может заставить думать противоположное. Опыт научил их, что когда они, следуя правилам риторики, заботливо соорудили здание своей речи, то им оставалось в пылу борьбы лишь выбросить за борт свою постройку и снова, тратя новые силы, создавать новую речь.
В первые годы практики они являлись в заседание с прекрасным планом. В нем было все: главные положения и мельчайшие детали, от кнопки для звонка до последнего изгиба карниза.
Перерыв противника, улыбка, перевернутый лист бумаги повергал их в настоящую муку.
Вдруг дело в самом заседании принимало другой оборот; необходимо было тотчас же изменить план борьбы, являлась необходимость обнажить скелет, поставить на его место другой, дать ему другое тело: страшная внезапность, требующая тяжелых усилий!
И наученные опытом они не являются более с вполне одетыми фантошами, так как совершенно уверены, что последние развалятся, как только поднимется занавес.
И я приготовлял бывало вступления, но они все без исключения оказывались не кстати в момент пледирования! И я составлял планы с делениями и подразделениями, но все они оставались забытыми при том усиленном труде мысли, который вызывается необходимостью говорить перед живыми людьми. Каюсь, и теперь еще мне случается поддаться натиску классических правил, впасть в недоверие к своим силам и написать заметки для речи. Но всегда в заседании я теряю их из виду, всегда, окончив речь, я обретаю их и под своими бумагами; постоянно мне приходится констатировать их полнейшую бесполезность. Да и как может быть иначе? Ведь я говорю перед судьями. Моя речь обращается к ним. Мой взгляд должен сопровождать мои слова. Каким же образом я мог бы следить глазами за бездушными записками?
Они могут только развлекать и стеснять меня. Заниматься бумагой – значило бы ослаблять силу суждения, развертывающуюся в голове и выражаемую устами; это значило бы осуждать себя на внезапный и притом двойной труд – размышления и труд памяти; это значило бы связывать в мозгу цепь идей, зародившихся в данную минуту, с нитями прежних мыслей.
Верьте мне: чтобы речь была хорошей, она должна быть живой, активной, иначе говоря – экспромтной. Ее следует импровизировать, всецело, абсолютно импровизировать.
Никогда не пишите ваших речей. Между речью, написанной заранее и произнесенной устно, существует глубокая пропасть. Мне хорошо известно, что один из наших учителей, которого возраст и болезнь в настоящую минуту держат вдали от нас, этот самый блестящий оратор нашего сословия, столь великий и прекрасный, что мы не можем питать надежды снова обрести подобного ему, писал, как говорит молва, свои речи. Но старшие наши товарищи передавали мне на его счет любопытные замечания, которые я повторяю перед вами.
