С августа 1941 г. служил в действующих войсках — командиром взвода, полковым инженером, заместителем командира саперного батальона по строевой части — вплоть до июля 1944 г.
Был дважды тяжело ранен. В 1944 г. после второго ранения перешел на инвалидность и был демобилизован.
С марта 1945 по июль 1947 г. работал в газете «Советское искусство» заведующим отделом. Став членом Союза писателей, перешел на творческую работу. За повесть «В окопах Сталинграда» в 1947 г. получил Государственную премию СССР. Был заместителем председателя правления Союза писателей Украины.
Повесть «В окопах Сталинграда» была опубликована в журнале «Знамя» в 1946 г. Тогда она называлась «Сталинград», роман. «Кое-кому из литературную власть предержащих столь обобщающее название показалось кощунственным, и в последующих отдельных изданиях роман превратился в повесть, а „Сталинград“, ставший символом и понятием нарицательным, — в менее обязывающее „В окопах Сталинграда“». Не искушенный еще в тонкостях социалистического реализма, автор с некоторым удивлением, но мужественно перенес первый нанесенный ему удар.
Виктор Некрасов пришел в литературу отнюдь не как литератор — он пришел как солдат, видавший будни войны и стремившийся только к тому, чтобы рассказать правду о них, об этих серых, мучительных, кровавых буднях. Между рассказчиком книги и войной нет никакой литературы. Слог некрасовской прозы дневниковый, предельно деловой, аскетичный. «Мир наоборот» — это и есть война. В нормальном мире, например, люди радуются луне, а саперам, укрепляющим оборону, она ненавистна.
Уже в эмиграции, в 1981 г., Некрасов имел полное право говорить: «О правде. Вся ли она? В основном, вся. На девяносто девять процентов. Кое о чем умолчал — один процент».
Началось все с Киевского окружного госпиталя, после ранения правой руки, которая была парализована, — пуля задела нерв. Врач посоветовал ежедневно писать правой рукой. Так Некрасов стал писать о Сталинграде на стадионе (теперь — Центральный республиканский) имени Н. С. Хрущева, который в 1963 г. обрушился на художественную интеллигенцию и избрал чуть ли не главной мишенью «не того» Некрасова.
«Меня тоже били. Сначала не очень больно, так, пошлепывали, потом все больнее и больнее, пока не перестали вообще печатать. Забавно, что первые шлепки (а они начались сразу же после выхода моей первой книги) пресек сам Сталин. Мне присудили премию его имени, и, выяснилось, присудил он ее сам: „… вас сам Сталин вставил. В последнюю ночь. Пришлось срочно переверстывать газеты“».
Книга, переведенная на 36 языков (по сведениям автора), была переиздана большинством советских издательств. Нередко автору приходилось выслушивать: «Все мы, как из гоголевской „Шинели“, вышли из твоих „Окопов“».
После «Окопов» вышла повесть «В родном городе». По ней, как и по «Окопам», были сделаны фильмы, у которых не так просто складывалась судьба. Он сделал как сценарист замечательные документальные фильмы, а в «Солдатах», где в роли Фарбера дебютировал И. Смоктуновский, сыграл в массовке пленного немца. Один из его любимых фильмов — «Жил певчий дрозд» О. Иоселиани. Даже фильм своего друга В. Шукшина он, оговариваясь, называет «Жил такой парень» (а не «живет»). Собственно, Н. Хрущев обрушился на Некрасова не столько даже за очерки «По обе стороны океана», а за то, что Некрасов посмел хвалить фильм М. Хуциева, который ему (Хрущеву) не понравился.
Судьба героя повести «В родном городе» Митясова словно предсказывает будущую жизнь самого автора — разбирательство на партийном бюро, решение исключить из партии. Все то, о чем он тогда и не подозревал.
После «Киры Георгиевны» на страницах журнала «Новый мир» появляется «Первое знакомство» — о трех неделях, проведенных в Италии в 1957-м. Подзаголовок был для того времени непривычный: «Из зарубежных впечатлений». Что было главным в его отношении к Западу? Главное — правда: «… не надо глотать аршин… Надо быть самим собой — и в Риме, и в Неаполе…»
«По обе стороны океана» — так назвал Некрасов свои новые зарубежные впечатления. «В Италии» — было напечатано в «Новом мире», во 2-м номере за 1962 г., «В Америке» — в следующем, 12-м номере. Сразу после этого в газете «Известия» появился фельетон «Турист с тросточкой»: «… и даже непонятно, как умудрился советский писатель не увидеть социальных контрастов и классовых противоречий американской жизни, военного психоза, разжигаемого империалистическими кругами. Вот уж, действительно, приехал турист с тросточкой». Тогда это не было пародией. На книгах, подаренных друзьям, он обычно пририсовывал на своей фотографии тросточку, а иногда и цилиндр.
Бабий Яр стал частью собственной жизни Некрасова — личной, общественной, гражданской и писательской. 29 сентября — в годовщину расстрела — Некрасов всегда с цветами приходил в Бабий Яр. От годовщины к годовщине людей становилось все больше. Ася Берзер — его любимый редактор из «Нового мира» — вспоминала, что «женщины целовали ему руки, а он очень стеснялся этого. Камня еще не было, ничего не было, только много цветов».
В 1966 г., как раз 29 сентября, началось новое персональное дело Некрасова. Теперь его обвиняли в том, что он организовал… «массовое сионистское сборище».
И все-таки он писал свои рассказы — «Маленькие портреты», ездил на встречи с друзьями, но при этом чернел лицом и быстро седел.
Судьба его резко и окончательно переломилась после того, как в его киевской квартире, на Крещатике, был произведен возмутительный обыск. Он длился сорок два часа. В протоколе обыска — 60 страниц с перечислением изъятых материалов. Запечатали в семь мешков рукописи, письма, альбомы живописи, журналы… Забрали книги, магнитофон, пишущую машинку, фотоаппарат…
Вся его удивительная, уникальная квартира, где ежедневно бывали друзья, дорогие гости издалека, была разрушена, вся его жизнь была осквернена и оскорблена. Потом шесть дней с утра до вечера — допросы у следователя. Ему сказали, что из «окопов Сталинграда» он перебрался в окопы врагов.
Виктор Платонович — это официально… Чаще — просто Вика, как называла его мама Зинаида Николаевна, как обращались к нему сверстники и даже те, кто был втрое моложе. Он не обижался. Лишь однажды, на приеме в честь приезда французского министра культуры Андре Мальро, который когда-то присутствовал на первом писательском съезде, Некрасов разговаривал с одним из писателей. Тот называл его «Викой». И тут к ним подошла Екатерина Алексеевна Фурцева, тогдашний министр культуры, и тоже сказала: «Вика…»
— Называйте меня Виктором Платоновичем, — сказал он. — Иначе мне придется называть вас Катей.
На это она, правда, ответила: «Пожалуйста». Они были ровесниками.
«Он был ревностный киевлянин», — вспоминает И. М. Дзюба, за которого Некрасов вступился, получив обвинение в украинском буржуазном национализме.
В августе 1974 г. Некрасова на даче у Е. Евтушенко в Переделкино москвичи провожали в дальнюю дорогу. Он уезжал в Швейцарию, к дяде Николаю Ульянову (никоим образом не родственника В. И. Ленина).
Киев.
В книге Гелия Снегирева «Роман-донос» приведен документ: «25 августа Ве-Пе повесил у себя на стене график. Листок, на нем сверху красным карандашом — крупно: 1974. Ниже разграфлено по дням недели и числам, как в календаре. С 25 августа по 14 сентября. И каждый день вычеркнут косым штрихом красным или черным карандашом. Перечеркнуто 25, 26, 27, до конца августа, перечеркнуто 1, 2, 3 сентября, 9, 10, 11, а к 12 сентября пририсована снизу черная стрелка. 12 сентября Ве-Пе уехал.
Проводили. Вика, Галка, нелепая мохнатая собака Джулька… Было много гэбистов, тайно наводили объективы, подсовывали нелепый ящик с магнитофоном…»
Некрасов обосновался в Париже, много путешествовал по миру, читал лекции, слал посылки с книгами, редко получая ответы (они не доходили).
Однажды в квартире киевского режиссера-документалиста, с которым Некрасов прежде сотрудничал, глубокой ночью раздался звонок. Не междугородный, обычный. Голос Виктора Платоновича нельзя было не узнать. «Ты? Это действительно ты? Вернулся? Вот счастье! Почему не сообщил? Я бы встретил…» В ответ горький смех: «Кого? Меня? Я же в зале для иностранцев. Сюда никого не пускают. Я в Борисполе. Транзит. Лечу в Японию. Но ведь это же безумие! Я почти в Киеве и не могу увидеть родной город. Не могу посетить могилу матери… Я в зале для иностранцев, и на дверях часовой. Извини…» И Некрасов заплакал. Это было страшно: можно ли представить себе его в слезах? И все же, сдерживая волнение, Виктор напоследок горько пошутил: «Там хоть исправно запишут то, что я сказал? Не переврут? Извини и прощай».
1-го июня 1975 г. Виктор Некрасов умирал после приговора парижских врачей, что надежды нет. И тогда Андрей Синявский сказал, что есть одно средство, крайнее средство, и что он попробует… И написал Некрасову некролог. При жизни.
