Тут громыхнула гроза 1812 года. Замешкавшись в Москве с выездом благодетельницы, Екатерины Федоровны, Батюшков был свидетелем пресловутого пожара, а к подвигам на поле брани приступил лишь в следующем году. Бился с французами при Дрездене, переправлялся через Рейн, видел Париж с высот Монмартра. Заезжал в Лондон, Стокгольм, в Петербург вернулся лишь в конце 1814 года, когда написана статья «Прогулка в Академию художеств». Но внезапно покинул столицу и со своим полком направился в глухой Каменец-Подольский, что тем более казалось странным, поскольку он давно хотел в отставку.
Батюшков, как все литераторы и художники его времени, бывал в доме Алексея Николаевича Оленина. Без упоминания об этом выдающемся человеке никак не обойтись, хоть по своим наклонностям он абсолютно не принадлежал к нашим героям. Просто все сколько-нибудь заметные люди в Петербурге начала прошлого века были знакомы с Олениным, заглядывали в его гостеприимный салон, навещали его в загородной усадьбе Приютино, где всем распоряжалась домовитая супруга, Елизавета Марковна, и гомонило шумное семейство: дети, зятья, внуки, приживалки.
У Алексея Николаевича была воспитанница, компаньонка его дочерей, Анна Фурман, голубоглазая белокурая немочка, приглянувшаяся Батюшкову. Поэту было уж под тридцать, надо бы жениться, и Анна вовсе не отказывалась от замужества. Правда, Константин Николаевич был невысок, красавцем его нельзя было назвать. Не богат, но все же имел какую-то деревеньку в Череповецком уезде. Да и какие уж могли быть у немочки этой, бесприданницы, претензии. Но вдруг, когда все уж ждали свадьбы — Батюшков убежал. Именно в Каменец-Подольский. Оправдывался тем, что, будто бы, Анна согласилась на его предложение не по любви. Больше никаких романов с девицами он не заводил.
Девица Фурман вышла замуж за директора Кадетского корпуса по фамилии Оом, и сын ее Фединька получал стипендию, учрежденную в честь баснописца Крылова (ну, это уж значительно позже).
Выйдя в отставку, жил Батюшков то в Москве, то в Петербурге. Издал «Опыты в стихах и прозе». Влекла его Италия, переводил он октавы Тассо, мечтал о теплом море, пиниях, скалах. В 1817 году выхлопотали ему место при русской миссии в Неаполе, и три года прожил он под солнцем юга — на одной квартире с пейзажистом Сильвестром Щедриным, младше его на четыре года. Загорелые босоногие лаццарони, оживляющие ведуты Щедрина, тоже вызывают двойственное чувство. Художник умер в Сорренто, годик не дожив до сорока; женат не был.
Из друзей поэта отметим также Ивана Петина, погибшего на 26-м году жизни в «битве народов» при Лейпциге. Батюшков подружился с ним еще в походе в Восточную Пруссию в 1807 году. «Души наши были сродны, — писал он, оплакивая друга. — Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище… все пленительные качества наружности и внутреннего человека досталися в удел моему другу».
Нет, что же, очень может быть, что на привале, ночуя в одной палатке, друзья, задушевно побеседовав о далеких своих возлюбленных, укутывались одним плащом и засыпали, повернувшись спинами друг к другу. И этому нет доказательств, как и предположениям иного рода… Кончилось дело тем, что в 35 лет семейный недуг вполне овладел Батюшковым, и еще тридцать три года он прожил в невменяемом состоянии.
Но вернемся к Академии художеств. Жизнь русских живописцев XVIII — начала XIX веков мало нам известна. Люди знатного происхождения в Академию не поступали. Крепостных, правда, туда тоже не брали, а так, в основном, дети своего же брата художника. По фамильной профессии. Ну, бывали солдатские дети, чада мелких чиновников, ремесленников. Бастарды, вроде Уткина и Кипренского.
Что у них там творилось, в академических дортуарах, мы могли бы лишь догадываться, но сохранилось, по крайней мере, одно бесспорное свидетельство. Это беглые дневниковые записи Александра Христофоровича Востокова, оказавшегося в Академии довольно случайно. Незаконнорожденный, что для тех времен характерно, он получил фамилию Остенек, на русский лад переведенную как Востоков. Шести лет от роду был определен в кадетский корпус, но к военной карьере оказался непригоден: заикался, к тому же хромал. Впрочем, был резов и общителен. В двенадцать лет его перевели в соседнюю Академию художеств, что тоже характерно: принимали туда мальчиков без особого разбора, и уж потом выяснялось, насколько кто пригоден к занятиям искусством. В живописи он успехов не достиг. Однако впоследствии Востоков стал крупнейшим лингвистом, исследователем древнерусской письменности, издателем знаменитого «Остромирова евангелия». По грамматике, составленной А. X. Востоковым, учились несколько поколений российского юношества.
В Академии художеств он сразу подружился с Александром Ермолаевым и Иваном Ивановым. Тот и другой — сверстники, немного постарше Востокова, также стали в зрелые годы людьми весьма достойными. Нельзя не вспомнить, опять-таки, А. Н. Оленина, совмещавшего должности президента Академии художеств и директора Публичной библиотеки. Библиотекарями при Оленине трудились Батюшков, Крылов, Гнедич. Привлекал он для библиотечных подвигов и наиболее способных юношей, известных ему по Академии. А. И. Ермолаев заменял Оленину секретаря, помогал ему в археологических изысканиях, трудах по расшифровке надписи на Тмутараканском камне, исследованиях древнего оружия. И. А. Иванов, племянник известного архитектора И. Е. Старова, был незаурядным рисовальщиком и гравером; иллюстрировал, в частности, сочинения Пушкина.
Друзья эти, как позднее вспоминал Востоков, настроили ум его «на особенные мечтания: согласно с книгами, которые мы читали, занимали нас попеременно приключения Жильблаза, открытие Америки, подвиги Кортеса и Пизаррио, Робинзона Крузо и другие подобные предметы». Из записей в дневнике — а сделаны они в самом симпатичном возрасте, в семнадцать лет — видно, что влюблен он был в «Асаура», как называл Иванова. Тот, однако, увлекся Фуфаевым, который заинтересовался Репниным, а к хроменькому Остенеку вдруг оказался благосклонен Телегин. В мае 1797 года отмечена «любовная склонность» к Войлокову, увенчавшаяся успехом в октябре следующего года. Иванов меж тем влюблен был в Спедера… Впрочем, по окончании Академии Александр Христофорович долгое время жил на одной квартире с Иваном Алексеевичем, пока не женились они на родных сестрах.
Мы далеки от псевдоученого гонора авторов популярных брошюр, утверждающих, будто гомосексуальность может развиться от подражания «дурным примерам». Как любое врожденное свойство, она может быть подавлена: левшу можно научить писать правой рукой — счастливее он от этого не станет. Мужеложников в Академии вряд ли было больше, чем в любом другом месте. Но здесь пылкое воображение всегда могло найти для себя нужную пищу.
Эти учебные постановки натуры… Вспомним излюбленный сюжет: натурщик стоит, другой присел у ног его так, что лицо, повернутое в сторону партнера, приходится на уровень пупка. О, конечно, большинство и позировали и рисовали без всякой задней мысли — но в иных набросках дрожащий штрих, невольный блик, трепетная растушевка, будто случайно, проговором, выдают заветное чувство. Для внимательного глаза примеров достаточно.
Бесспорное первенство принадлежит Александру Андреевичу Иванову. Сведения о нем скудны. Биография, на первый взгляд, типичная: сын академика исторической живописи, в классе которого учился с одиннадцати лет. Братья учились там же, в Академии: Антон — скульптор, Сергей — архитектор.
Получение за дипломную работу золотой медали давало выпускникам возможность поездки в Италию. Александр отправился в Рим в 1830 году и так там и остался, вернувшись в Россию лишь незадолго до смерти — в 1858 году, вместе со знаменитой картиной «Явление Христа народу». Это полотно, площадью сорок с половиной квадратных метров, насчитывает тридцать четыре фигуры. Пять из них обнажены, среди них привлекает внимание крепкий юноша в левой части холста, выкарабкивающийся из воды так, что рука его почти закрывает темную щетинку на лобке и туго налитой член. В правой части картины дрожащий мальчик с обернутыми тряпицей чреслами обтирается одной простыней с отцом. И вот только для этих фигур художник создал десятки этюдов обнаженных мальчиков. В одной Третьяковской галерее их более тридцати.
Конечно, надо помнить, что мальчики в качестве натуры обходились дешевле. И живописец, стремясь к возможно большей точности анатомии, делал предварительные наброски обнаженных фигур и для тех персонажей, что на картине одеты, но угадывается за обычными для художников того времени штудиями нечто интимное. Любуется он этими лаццарони, нежится, выписывая золотистое тельце на фоне лазурного неба и розовых камней.
