Здесь представлено, как Мария взяла фунт елея и помазала им ноги Иисуса и осушила их своими волосами. Никто из апостолов как будто не чувствует значения происходящего, а вот этот, с рыжей бородой, словно с неудовольствием произносит, как сказано в Писании: «Почему бы не продать этот елей за триста грошей и не раздать деньги нищим?» Это тот самый бережливый апостол, что ведает казной; привычка иметь дело с деньгами – причина, почему он стал равнодушным ко всякому бескорыстному благоуханию любви; он предпочитает променять елей на гроши ради какой-нибудь полезной цели, и именно он, меняла, он предал Спасителя за тридцать сребреников.
В этой истории о банкире из среды апостолов Евангелие символически показывает зловеще-обольстительную мощь, таящуюся в денежном мешке, и предостерегает против вероломства деловых людей. Всякий богач – Иуда Искариот.
Бог есть; но сказать: «Я верю в Бога» – это уже богохульство.
* * *
Достаточно мне увидеть, что кто-нибудь оспаривает бытие Божье, как меня охватывает такое странное беспокойство, такая тоскливая жуть, какие я испытывал когда-то в лондонском Нью-Бедламе, когда, будучи окружен толпой безумцев, я потерял из виду моего провожатого. «Бог есть все, что существует», и всякое сомнение в нем есть сомнение в жизни, есть смерть.
* * *
С того момента, как религия начинает искать помощи у философии, ее гибель становится неотвратимой. Религия, как всякий абсолютизм, не должна оправдываться.
* * *
Тяжело больной Гейне говорил:
– Опиум – тоже религия. Между опиумом и религией существует большее родство, нежели большинство людей может себе представить.
* * *
Мысль о личном бытии Бога как духа так же абсурдна, как грубый антропоморфизм: ибо духовные атрибуты не имеют никакого значения без телесных.
* * *
Бог лучших спиритуалистов – это своего рода безвоздушное пространство в царстве мысли, озаренное любовью, которая есть опять-таки отблеск чувственности.
* * *
Но почему так ненавистен нам спиритуализм? Разве он столь уж дурен? Нисколько. Розовое масло – вещь драгоценная. Но мы все же не хотим, чтобы все розы этой жизни были растоптаны и раздавлены ради нескольких капель розового масла, как бы ни были они живительны.
* * *
Прежде чем стать мистиком, **был скромным разумным человеком.
Как Магомет был всего-навсего погонщиком верблюдов, пока ангел не посвятил его в пророки, так и **был, правда, не погонщиком верблюдов, но просто верблюдом, пока не загорелся перед ним новый свет.
* * *
В темные времена народами лучше всего руководили с помощью религии – ведь в полной темноте слепой является лучшим проводником: он различает дорогу и тропы лучше зрячего.
* * *
Случайный визит в дом умалишенных показывает, что вера ничего не доказывает.
* * *
Замечено, что священники всего мира – раввины, муфтии, доминиканцы, консисторские советники, попы, бонзы, – короче, весь дипломатический корпус Божий, – отличаются фамильным сходством лиц, характерным для людей одного промысла.
* * *
Как в промышленности, так и в религиях вредна система монополии; свободная конкуренция сохраняет их силу, и они лишь тогда вновь расцветут в блеске своего первоначального величия, когда будет введено политическое равенство культов, так сказать, промышленная свобода для Бога.
* * *
Гренландцы, когда датские миссионеры попытались обратить их в христианство, задали им вопрос: водятся ли в христианском раю тюлени? Получив отрицательный ответ, они с огорчением заявили: в таком случае христианский рай не годится для гренландцев, которые, мол, не могут существовать без тюленей.
* * *
После громадных успехов естествознания чудеса прекращаются. Потому ли, что Господу Богу докучает подозрительность, с какой физики следят за его пальцами, или его не привлекает конкуренция с Боско [1] , – но даже в последнее время, когда религии грозит столько опасностей, он не соблаговолил поддержать ее каким-нибудь потрясающим чудом.
* * *
Монотеизм – это минимум религии. Это столь малая доза, что ее уже невозможно уменьшить.
* * *
В теории современная религия разбита наголову, в идее она убита, но она еще продолжает жить механической жизнью, как муха, у которой отрезали голову и которая, как бы не замечая этого, все еще продолжает бойко кружиться и летать.
* * *
Эта паутинообразная берлинская диалектика неспособна даже кошку убить, не то что бога. На самом себе я испытал, как безопасны ее смертоносные удары; она только и делает, что убивает, а жертвы ее продолжают жить.
* * *
Да, признаюсь уж во всем, я вдруг ужасно испугался вечного огня. Стихотворения, хотя бы отдаленно заключавшие в себе колкости против Господа Бога, я с боязливым рвением предал огню. Лучше пусть горят стихи, чем стихотворец.
* * *
Бог простит мне глупости, которые я наговорил про него, как я моим противникам прощаю глупости, которые они писали против меня, хотя духовно они стояли настолько же ниже меня, насколько я стою ниже тебя, о Господи!
То хорошо у нас, немцев, что никто еще не безумен настолько, чтобы не найти еще более сумасшедшего, который понимал бы его.
* * *
Французское безумие далеко еще не столь безумно, как немецкое, ибо в последнем, как сказал бы Полоний, есть система.
* * *
Немецкий язык в сущности богат, но в немецкой разговорной речи мы пользуемся только десятой долей этого богатства; таким образом, фактически мы бедны словом.
* * *
Немецкие и французские женщины. Немецкие печи согревают лучше, чем французские камины, но в последних приятнее то, что видишь пылающий огонь. Радостное зрелище, но за спиною мороз. Немецкая печь, как преданно и скромно ты греешь!
* * *
У англичан больше мнений, чем мыслей. У нас, немцев, наоборот, так много мыслей, что мы не успеваем даже составить себе мнение.
* * *
Наше лето только выкрашенная в зеленый цвет зима.
* * *
В Германии можно рассчитывать на сострадание и на слезные железы толпы, когда тебе в полемике хорошо намнут бока. Немцы похожи на старых баб, которые ни за что не упустят случая поглазеть на казнь, протискиваясь вперед, в ряды самых любопытных зрителей, а при виде осужденного и его страданий горько рыдают и даже защищают его. Но эти плакальщицы, так жалостно причитающие при литературных экзекуциях, были бы чрезвычайно огорчены, если осужденный, порки которого они как раз ожидали, вдруг был бы помилован и им пришлось бы, ничего не повидав, тащиться домой.
* * *
Когда Господь Бог, снег и казаки уничтожили лучшие войска Наполеона, то мы, немцы, получили высочайший приказ освободиться от чужеземного ига, – и мы воспылали мужественным гневом против нашего долготерпения и рабства и воодушевились под влиянием прекрасных мелодий и плохих стихов кернеровских песен, – и мы завоевали свободу; ибо мы делаем все, что приказывают нам наши государи.
* * *
Первая добродетель германцев – известная верность, несколько неуклюжая, но трогательно великодушная верность. Немец бьется даже за самое неправое дело, раз он получил задаток или хоть спьяну обещал свое содействие.
* * *
Я ненавижу всякое отступничество и не мог бы отречься ни от одной немецкой кошки, ни от одной немецкой собаки, как бы невыносимы ни были для меня ее блохи и ее верность.
Гете держит природой зеркало, или – лучше сказать – он сам зеркало природы. Природа пожелала узнать, как она выглядит, и создала Гете.
* * *
Этот великан был министром в карликовом немецком государстве. Он никогда не мог двигаться свободно. О сидящем на троне Юпитере Фидия в Олимпии говорили, что, если бы он когда-нибудь внезапно встал, он проломил бы головой крышу храма. Таким же точно было положение Гете в Веймаре: если бы он когда-нибудь внезапно восстал из своего неподвижного покоя и выпрямился, то он пробил бы государственную крышу или, что еще вероятнее, разбил бы себе о нее голову.
* * *
Очень метко сравнил один остроумный иностранец нашего Гете со старым разбойничьим атаманом, который отказался от ремесла, ведет честную обывательскую жизнь среди уважаемых лиц провинциального городка, старается исполнять до мельчайших подробностей все филистерские добродетели и приходит в мучительное смущение, если случайно с ним встречается какой-нибудь беспутный парень из Калабрийских лесов и хочет напомнить старые товарищеские отношения.
(По предположению Юрия Тынянова, этим иностранцем был Федор Тютчев.)
* * *
Гете все же король нашей литературы; если и поднимаешь на него критический нож, то необходимо делать это с надлежащей учтивостью, подобно палачу, которому предстояло отрубить голову Карлу I и который, прежде чем приступить к исполнению обязанностей, преклонил перед королем колена и просил у него высочайшего прощения.
