Я вовсе не собираюсь оправдывать эту «инстинктивную» установку отсталостью мышления тружеников. Я хочу доказать, что в их позиции заключается глубокая правота – более глубокая, чем в плохой логике «монетаристов», и что в нынешних условиях все более сложного технологического общества уйти от этой правоты невозможно. При этом я называю «правотой» не просто их моральное превосходство. Я покажу, что пренебрежение этим чувством «отвращения к общественным паразитам» представляет пагубную научную ошибку, а недостаточное развитие его – опасный патологический симптом.
Мы уже встретились с явлением «глобализации» морали, когда этические правила, выработанные в малой группе, в ходе эволюции человеческого общества постепенно распространяются на все бóльшие группы людей и в конечном счете на всех людей вообще, которых мы начинаем рассматривать как наших «ближних». На заре истории, то есть в самые отдаленные времена, о которых мы имеем письменные свидетельства, мы застаем «моральные правила» еще в очень узком их применении. До этого обязательность таких правил безусловно ограничивалась собственным племенем. У даяков на острове Борнео молодой человек мог жениться, лишь предъявив череп убитого «врага», то есть любого представителя другого племени. В греческих полисах, таких как Афины и Спарта, в архаический период жизнь (и тем более имущество) гражданина другого города-государства уважалась лишь в том случае, если на этот счет был «международный» договор. Пиратство, при котором ограбленных мореплавателей убивали или в лучшем случае продавали в рабство, считалось доблестью чуть ли не до пятого века до н. э., и лишь Афинская архе, зачаток большого государства, на время вывела пиратов в Эгейском море. У римлян морские законы предписывали в случае угрозы кораблекрушения выбрасывать за борт все грузы, в том числе и рабов. С биологической стороны такое обесценивание жизни собрата по виду выглядит очень странно, поскольку у всех хищников существуют инстинктивные коррекции инстинкта внутривидовой агрессии, требующие не умерщвления своего «ближнего», а только изгнания его со своего охотничьего участка. Без этих коррекций ни один вид не мог бы сохраниться, и самый факт сохранения человеческого вида – единственного (за исключением крыс), практиковавшего войны между популяциями и каннибализм – нуждается в особом объяснении. Не думаю, чтобы все это было вполне ясно, но возможно, что остаточные явления упомянутых коррекций все же сохранились: в древнейшие времена с рабами часто обращались, «как с людьми». Для этого надо было, чтобы они жили совместно с хозяевами: тогда их начинали воспринимать как «членов семьи» [19].
Конрад Лоренц заметил, что у человека непосредственное эмоциональное взаимодействие, с инстинктивным образованием простейших «этических правил», ограничено группой в несколько десятков знакомых особей, чтó приблизительно соответствует численности обезьяньего стада, где и выработались эти инстинкты. Для образования непосредственных эмоций не обязательно, чтобы человек принадлежал к нашей семье или к нашему племени; но необходимо, чтобы он постоянно встречался с ним и имел для нас значение в повседневной жизни, как это бывает с жителями небольшой традиционной деревни. Для упрощения дальнейшего изложения назовем такую «мораль» локальной. К другим людям, не входящим в привычную для нас «малую группу», мы относимся гораздо равнодушнее, и если соблюдаем в отношении этих людей «моральные правила», то уже с помощью другого механизма, не запрограммированного генетически, а вырабатываемого культурной традицией. В обществе, где сохраняется такая традиция, такие правила соблюдаются по отношению к более или менее широкой группе; такую «мораль» мы назовем глобальной. Члена «малой группы» нельзя обидеть, потому что этому препятствует наше непосредственное чувство, уцелевшее от древнего инстинкта, корректирующего инстинкт внутривидовой агрессии, тогда как человека «широкой группы» не полагается обижать, потому что этому препятствует культурный запрет, переданный нам в детстве посредством обучения. Объем «широкой группы», охватываемой этим запретом, зависит от исторических условий.
Различие между «локальной» и «глобальной» моралью очень важно для профессора Хайека, хотя он не употребляет этих терминов и вряд ли понимает биологический смысл этого различия. Вообще, значение механизма культурной наследственности, называемого традицией, вряд ли ему понятно: иначе он не придумал бы загадочную «мораль», находящуюся где-то «между инстинктом и разумом», что скорее напоминает рассуждения философов XVIII века, чем сколько-нибудь реалистический подход к человеку. Локальная мораль Хайеку не нравится, она мешает индивиду механически повиноваться правилам игры «расширенного общества». Хайек хотел бы, чтобы остались одни «абстрактные» правила морали – он так и называет их абстрактными, и подчеркивает, как важно, чтобы они не относились к непосредственно знакомому нам индивиду, не были «инстинктивны». В нашей терминологии, он проповедует глобальную мораль. Но он не отдает себе отчета в том, что глобальная мораль возникла из локальной и без нее не может существовать.
История неопровержимо свидетельствует о том, как глобальная мораль возникла из локальной. У Гомера мы находим уже, наряду с дикими проявлениями безжалостности к чужим племенам, изображенными с наивной простотой того времени, совсем другие понятия, выразителем которых является, как можно думать, сам автор. Его изображение «чужих» троянцев не оставляет сомнения, что они такие же люди, как греки, а домашние рабы обладают всеми добродетелями, кроме, пожалуй, воинственности и кровожадности; вспомните, как «богоравный» свинопас Эвмей обосновывает институт рабства:
«Долю печального рабства избрав человеку,
Лучшую доблестей в нем половину Зевес истребляет».
Наконец, первую из утопий – царство прекрасных и справедливых феакийцев – Одиссей находит далеко от родной Итаки. Примерно в то же время, когда была создана эта утопия, идея общечеловеческого братства пробивает себе путь в сознании еврейских пророков. И, наконец, Иисус признает человеческое существо в самаритянке, а затем, если верить заключению евангелия от Матфея, приходит к мысли проповедовать свое учение всем людям: «Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа». Во всяком случае, уже раннее христианство обращается ко всем человеческим племенам, не различая «эллина от иудея».
Мучительный процесс «глобализации» морали далек от завершения и в наши дни. Значение его чрезвычайно важно и вовсе не ограничивается поддержанием правил, необходимых для рыночного хозяйства. Все вообще «правила поведения», делающие возможным организованное общество, берут свое начало в инстинктивно запрограммированном поведении «малой группы» и заимствуют свою энергию из биологически обусловленных эмоций, складывающихся в этой группе непосредственно знакомых людей. Самая передача традиции, создающей все общие, или «абстрактные» правила поведения, связана с особым эмоциональным отношением к «передающему традицию» – чаще всего родителю, или заменяющему его близкому человеку. Как показало исследование этого процесса обучения, происходящего в детстве и в основном завершающегося ко времени половой зрелости, «общие правила» поведения, существующие лишь в сложившейся культуре, могут передаваться лишь там, где достаточно сильны «частные правила» отношения к близким людям, безусловно запрограммированные в нашем геноме, но в виде так называемой «открытой программы». Это значит, что ребенок будет любить и уважать своих близких, если необходимые для этого процессы воспитания своевременно включат предназначенный для этого эмоциональный механизм. В свою очередь, если образуется такое отношение к близким людям, обычно передаваемое словами «уважение» и «авторитет», то ребенок воспримет от них – уже в виде культурной наследственности – выработанные традицией данной культуры «общие» правила поведения по отношению ко всем членам «широкой» группы. Эти законы, уже хорошо понятые биологами и историками культуры, особенно ясно иллюстрируются нарушением функций тех механизмов, от которых зависит образование «моральных правил». Мы как раз живем в такое время, когда исчезновение всякого авторитета в «малой группе» очевидным образом приводит к невозможности формирования «глобальных» правил поведения. Поскольку это явление не только описано во всех деталях проницательными наблюдателями [Достаточно прочесть первые сто страниц знаменитой книги Алана Блума «Затмение американского духа»/ Allan Bloom, “The Closing of the American Mind”, Simon and Schuster, New York, 1987, описывающие изменение молодежи за последние тридцать лет.], но и подвергнуто исчерпывающему научному анализу [См. уже упомянутую фундаментальную книгу К. Лоренца «Оборотная сторона зеркала» (“Die Rückseite des Spiegels”), объясняющую биологическую сторону дела и связывающую ее с историей культуры, и книгу психолога Александра Мичерлиха «На пути к обществу без отцов» (Alexander Mitscherlich, Auf dem Weg zur faterlosen Gesellschaft, R. Piper& Co Verlag, München,1963).], я не буду больше о нем говорить: это значило бы ломиться в открытую дверь.
