Однажды Алессандро принес домой ветку цветущей черешни и заснул, обняв ее душистые побеги. Словом, он был мальчик необыкновенный.
Но ведь никто не знал еще одного секрета Сандро. Совсем рядышком с домом стояла церковь Санта Мария Новелла. Малыш частенько, пока его сверстники играли в мяч или купались в Арно, втихомолку проникал в темные прохладные ее приделы, подолгу рассматривая фреску Мазаччо. Он, конечно, не знал тогда ни имени художника и, наверное, не понимал сюжета росписи, но и у него в памяти осталось прекрасное, загадочное искусство. Когда он подрос, то стал уходить подальше от родительского гнезда, бродил и глядел, глядел на фрески, статуи, прекрасные храмы Флоренции. Так он постигал душу своего города. Он все чаще вглядывался в лица людей и мучительно думал, как ему высказать все то, что накопилось на сердце. Случай помог ему.
Джорджо Вазари — биограф знаменитых итальянских художников — рассказывает, что отец юного Боттичелли, «которому надоела эта взбалмошная голова, отдал его, отчаявшись, обучаться ювелирному делу у своего кума, прозванного Боттичелли». Как известно, Вазари был великий путаник и никакого кума нигде обнаружить не удалось. Однако суть была не в этом. Сандро на первых порах томился и изнывал, когда наставник показывал ему, как взвешивать металл, или заставлял готовить инструмент к работе. Затем по ходу дела юноша стал рисовать… Но главное случилось позже. Как-то с утра Сандро нашел в стенном шкафу мастерской краски и кисти. Баночки с темперой стояли на пыльной полке, кисти валялись в углу. И когда Алессандро робко провел свою первую линию краской по чистому листу бумаги, он вмиг понял, что обрел свое счастье.
Надо же было случиться, что Боттичелли, уже выполнив много прекрасных работ и завоевав известность во Флоренции как мастер первой руки, вдруг, по словам Вазари, «получил заказ на небольшую дощечку с фигурами, всего в три четверти локтя каждая, которая была помещена в церкви Санта Мария Новелла…» (Вспомните мальчика Сандро, бегавшего туда любоваться фреской Мазаччо.) Наконец Боттичелли представился случай украсить соседний с его родным домом храм. И вот перед нами картина «Поклонение волхвов». Это произведение окончено около 1478 года и принесло широкую славу живописцу. Нельзя не заметить схожесть коленопреклоненной фигуры Козимо Медичи и персонажа фрески Мазаччо.
Но вернемся, однако, к библейской легенде. Итак, Сандро не без влияния заказчиков изобразил в роли волхвов и других гостей могущественных представителей рода Медичи, живых и усопших — Козимо, Пьеро, Джованни, Джулиано и, конечно, самого Лоренцо, прозванного Великолепным. Их окружают родичи, друзья — поэты, философы, ученые. Себя живописец поставил в стороне. Он словно отвернулся от происходящего действа. В сей отстраненности удивительная черта характера Боттичелли, весьма самостоятельного и склонного к глубокому анализу бытия. Он был поистине человеком эпохи Ренессанса. Это и о нем написал Пико делла Мирандола: «Я ставлю тебя в центр мира, чтобы оттуда тебе было удобно обозревать все, что есть в мире». И Сандро Боттичелли всю жизнь гордо и самоотреченно следовал данному завету.
Испытующе, немного грустно глядят на нас из пятисотлетнего далека прозрачные, светлые глаза Сандро. Непокорные волнистые пряди» волос скрывают невысокий чистый лоб. Напряженно вздеты брови. Набухли тяжелые веки, приподнялись ресницы и открыли строгий и пристальный взор. Художник будто всматривается в будущее и пытается прочитать судьбу каждого из изображенных своих современников. И эта мучительная работа мысли придала особую значительность и духовность выражению его лица. Он будто предчувствует неотвратимую десницу рока, простершуюся над Медичи — сегодняшними владыками Флоренции. Он пишет их блистательными и всесильными. Но взгляните на Джулиано, и вас потрясет интуиция художника, будто предчувствовавшего скорую трагическую гибель этого молодого человека.
А пока на картине «Поклонение волхвов» лицедействуют, суетятся поэты, рассуждают философы.
Странные багровые тени метались по мощной каменной кладке стен. Бронзовые светильники то вспыхивали, то гасли. Их трепетное пламя мерцало на узорчатых старых щитах, массивных зазубренных мечах, острых позолоченных копьях, украшавших зал. Алые блики озаряли серые, усталые, помятые лица гостей. Огонь факелов сверкал в драгоценных рубинах, изумрудах, алмазах, рассыпанных обильно по платьям и прическам дам. Близился рассвет. Его робкое сияние проникало сквозь зашторенные окна. Синие холодные искры приближающегося утра играли в тонких гранях богатой посуды. За тяжелыми роскошными драпировками, за коваными решетками, где-то прорывая черный заслон пиний и мирт, брезжила заря. В зале было душно. Неясный говор, нежный шепот, невнятный лепет струн, приглушенный хохоток, звон бокалов… Во главе овального стола сидел Лоренцо Медичи. Его нервное некрасивое лицо с крупным носом, квадратным подбородком было задумчиво. Пухлый чувственный рот болезненно кривился. Вдруг тонкие, будто нарисованные брови поднялись, упрямый лоб наморщился. Лоренцо положил крепкую узловатую руку на плечо соседа и сказал: «Анджело, прочти строки из стансов о джостре.
Ты видишь, как тоскует Джулиано?» Поэт опустил глаза. Но это было минутное раздумье. Он приподнялся, вытянул руку — зазвездились перстни. Наступила тишина. Анджел о раскрыл рот, и… вместо стихов гости внезапно услыхали стон. Поэт разрыдался. «Не могу, — прошептал Полициано, — я вспомнил Симонетту». «Читай!» — резко вскрикнул Лоренцо Великолепный.
Первые голубые лучи рассвета выхватили из пурпурных сумерек мокрое от слез лицо поэта:
Она бела и в белое одета;
Убор на ней цветами и травой
Расписан; кудри золотого цвета
Чело венчают робкою волной.
Улыбка леса — добрая примета:
Никто, ничто ей не грозит бедой.
В ней кротость величавая царицы,
Но гром затихнет, вскинь она ресницы.
Полициано оборвал строку. Миг царило безмолвие. Казалось, колыхнулись занавеси и вместе с лучами зари к живым влетела душа Симонетты Веспуччи… Высокий стройный Джулиано Медичи со смоляной гривой волос, обрамлявших чеканное, словно литое из бронзы лицо, подошел к стихотворцу и нежно обнял его. «Ты сделал невозможное, — проговорил Джулиано, — твои стихи заставили жить среди нас несравненную Симонетту».
Боттичелли задумался. Он стоял в тени глубокой ниши. Художник тяжело переносил ночные дворцовые пиры, хотя любил застолье. Но вот здесь, на вилле Кастелло, он устал от шума, назойливых громких тостов, лести, криводушия — всего того, что сопровождает жизнь любого княжеского двора. Сын кожевника, Сандро отлично чувствовал, что здесь он чужой. Но самое неприятное было то, что живописец слишком остро видел. Иногда ему становилось не по себе от этой беззащитной открытости для его проникающего взора чужих тщательно скрываемых мыслей и желаний. Представьте, сколько наблюдал он зловещих задумок, маскируемых ловкой сладкой улыбкой!
Стихи Анджело Полициано он слушал далеко не первый раз. Ведь со времени знаменитой джостры — турнира, где победил сиятельный Джулиано, — прошло уже несколько лет. Но Боттичелли не только отлично видел, но и так же все помнил… Да и как можно было забыть великолепный праздник и красавца в ослепительном наряде из серебряной парчи, изукрашенном жемчугом, «принца юности» Джулиано Медичи, и рядом с ним «даму сердца», неповторимую его возлюбленную Симонетту Веспуччи? Не было ничего прекрасней этой пары. Казалось, жить бы им и радоваться. Судьба же решила по-своему. Загадочно, нелепо. Вскоре Симонетта умирает.
Весна. Три грации. Фрагмент.
Итак, близилось утро. Боттичелли ждала картина, которую он начал и задумал назвать «Весна». Мастерская на Новой улице заждалась хозяина. «Нет, надо бежать», — подумал Сандро и через миг был в парке, окружавшем виллу.
Купол еще сумеречного майского неба опирался на темные башни кипарисов. Над самым горизонтом лучистая звезда встречала зарю. Роса сверкала на листьях, стеблях травы, рассыпалась миллионами искр. Боттичелли брел вдоль зеленых аллей, мимо уютных беседок, тенистых гротов. Его встречали белые мраморные призраки античных богов. Журчали фонтаны. Глубокий покой царил в природе. Тишина, казалось, объяла всю землю, и Сандро подумал, что минувшая ночь ему приснилась.
Внезапно перед глазами предстала молодая черешня. Прелестная, как невеста. «Она бела и в белое одета», — вспомнились стихи Полициано. Рассвет набирал силу, и в лучах солнца мнилось, что каждый цветок дерева словно повернулся к художнику. Боттичелли подошел ближе к черешне и робко прикоснулся к ее юному стволу.
