танки, стреляя сходу по окопам и ДОТам. Минут пять немцы почти не стреляли, приводя в порядок окопы, блиндажи, повреждённые ДОТы. Но только пехота начала подниматься по склону, всё, что осталось у немецкой обороны неповреждённым, ожило, и буквально шквал огня обрушился на нас.
Некоторое время мы ещё бежали вверх, на высоту, но большинство наших солдат было скошено, оставшиеся в живых вжались в землю. Я бежал впереди. Взрыв снаряда бросил меня на землю; очнувшись, невольно обернулся назад — пехота лежала; кто был жив, ранен или убит — понять, конечно, было нельзя. Складки местности, воронки от разорвавшихся бомб и снарядов спасали от пулемётных очередей и автоматов, но не защищали от осколков рвавшихся снарядов и мин.
Лежа в неглубокой воронке, образовавшейся после падения бомбы, вдруг почувствовал: кто-то вполз и лёг рядом со мной. Повернул голову и увидел нашу санитарку Веру. Прижавшись ко мне, конвульсивно вздрагивая, пыталась что-то сказать, но гул не давал возможности расслышать.
— Ты чего сюда забралась?
Она не поняла или не услышала.
— Ты зачем здесь? — крикнул ей в ухо.
Обняв меня за голову, приблизив лицо к моему, ответила:
— За ранеными.
«За ранеными? — подумал я. — Здесь только убитые». Да и чем она могла помочь раненому под убийственным огнём немцев?
В нашей части Вера появилась недели за две до наступления; худенькая, невысокого роста, чернобровая, миловидная, с на редкость приветливым и добрым лицом, она мгновенно завоевала симпатии солдат и офицеров. Женщин в полку было немного: врачи, медсёстры, санитарки, связистки, писаря — они пользовались благосклонностью офицеров, называли их за глаза «походными женами», поэтому солдаты относились к ним с издевкой, кое-кто и брезгливо, тем более что солдатам подступиться к ним было нельзя.
Вера оказалась весёлой, общительной, неплохо пела, отлично танцевала русскую, ухарский матросский танец, была остра на язык и за словом в карман не лезла. Дня через три пошла среди солдат про неё плохая слава. Слышал разговор о ней, поддакнул и даже обсуждал появление Веры в части. Два или три раза пришлось обращаться в медсанбат, там и увидел её первый раз. Сейчас уже не помню почему, но пришлось говорить с ней и назвать свою фамилию и имя — вот и всё моё знакомство.
А имя её уже трепалось в похабных разговорах, выдуманных историях; называли то одного, то другого офицера, сожительствующего с ней, и всегда имя её произносилось с приклеенной характеристикой.
Лежим в воронке, и я рад, что не один. Вера прижалась ко мне, за мою шею держится рукой, дрожит, а пулемётные очереди то спереди, то сзади, бьют по нам, но не попадают.
Сняла Вера руку с моей шеи и вдруг быстро-быстро несколько раз перекрестилась мелкими крестными знамениями и что-то шепчет. Дрожать перестала и успокоилась.
— Слушай, Сергей! Я поползу к ДОТу! Уничтожить, подавить его надо, смотри, сколько наших положили. Бог мне поможет!
Всю войну ни разу, даже мысленно, не крестился — вырос в верующей семье, многому был научен, а о Боге никогда не вспомнил, а здесь девчонка-санитарка с отвратительной кличкой вдруг о Боге говорит, крестится, на Бога надеется и хочет к ДОТу ползти. Посмотрел на неё внимательно и вижу — в другой руке держит связку гранат. Прижал Веру рукой к земле, взял свои и её гранаты, неожиданно для самого себя перекрестился несколько раз и вдруг вспомнил всё до мельчайших подробностей, чему учил отец, и громко сказал:
— Господи, помоги и спаси, не остави нас, грешных, — и опять перекрестился.
Вера внимательно посмотрела на меня, перекрестила, крепко обняла за голову, поцеловала и сказала:
— С тобой поползу, наших много побило.
— Лежи и не вылезай из воронки!
Она погладила меня по лицу, перекрестила. Не слышу, а только почувствовал, сказала: «С Богом, Сергий!»
Всё это происходило на поле боя, словно не было ожесточённого артиллерийского огня, воя мин, взрывов, пулемётных очередей.
Близость Веры, крестное знамение её и моё, словно соединили, вдохнули силы, бодрость, бесстрашие. Голова чётко работала, понимая происходящее. Осторожно выполз из воронки и пополз к ДОТу. Мешал автомат, мешали связки гранат, но я полз, работая руками, ногами, извиваясь, словно уж, и достиг новой воронки. Осмотрелся, сколько позволяла обстановка, наметил направление и пополз.
Стрельба затихла, немцы молчали, атака, казалось, заглохла. Немецкий пулемётчик заметил меня, дал несколько очередей и загнал в новую воронку. Время тянулось медленно, возможно, прошло полчаса, а может быть, час; вылезти из воронки не мог, чуть двигался, немец давал очередь, пули ложились почти у самой головы.
Бой затих, молчали наши, изредка постреливали немцы. Воспользовавшись затишьем, метнулся из воронки в сторону и быстро пополз вперёд. Немецкий пулемётчик не успел поймать меня в прицел, а я, меняя всё время направление, сворачивая влево или вправо, прополз метров тридцать и укрылся в складке местности, а, может быть, в полузасыпанном окопе. Пулемёт неистовствовал, стараясь поразить меня, но, слава Богу, я был цел. Мокрый от пота, в разорванных брюках, в гимнастерке, от которой остались клочья, двинулся дальше. Автомат, связки гранат, сползающая на глаза каска мешали движению, цеплялись за землю; от гари и пороховых запахов не хватало воздуха. Сбросил каску и ждал, когда наступит мгновение броситься вперёд.
Опять начался наш артиллерийский обстрел. Пользуясь тем, что немцы временно затихли, попытался проползти ещё несколько метров, но упавший недалеко тяжёлый снаряд разлетелся тысячью осколков, а взрывной волной меня выбросило из укрытия. Пролетев несколько метров, ударился о землю, сильно повредив голову о камень.
Долго пролежал без движения, пришёл в сознание, мучительно болело тело, и на какое-то время я полностью оглох. Придя в себя, поднял голову, осмотрелся и отчётливо увидел расположение немецких укреплений и ДОТ, к которому полз. Но этот осмотр едва не стоил мне жизни — пулемётная очередь прошла рядом с головой и, промедли я на десятую долю секунды и не упади сразу на землю, наверняка был бы убит. Умно и расчётливо была сделана немецкая оборона — без подавления скрытых ДОТов взять высоту без огромных потерь было невозможно. После неоднократных артиллерийских и бомбовых обработок было разбито много огневых точек, но ряд ключевых ДОТов, в том числе и «мой», не давали нашей пехоте продвигаться вперёд. Попытался ползти, но немецкий пулемётчик, сидевший в ДОТе, словно приклеился ко мне. Пули ложились со всех сторон, окружая плотным кольцом на поражение.
Происходило необычайное: двигался я — передвигалась ровно на столько же и струя пулемётного огня. Стараясь поразить меня, пулемётчик следил за моим перемещением, но пули ложились то впереди меня,
