не Я. Тебе нужны чудеса и знамения». Но царедворец не согласен, он говорит:
«Господи! приди, пока не умер сын мой — то есть именно Ты ко мне приди, мне нужен Ты!»
То же самое происходит в евангельском эпизоде, когда Господь встречает отца с сыном, который одержим припадками — сегодня их назвали бы эпилептическими: ребенок бросается в огонь и в воду и скрежещет зубами, испуская пену. Два отца находятся примерно в одинаковой ситуации: царедворец потрясен внезапной смертельной болезнью сына, второй отец, вероятно, совершенно измучен, так как полностью посвятил себя больному ребенку (кстати, удивительно, что речь идет об отцах, в нашем современном мире обычно матери посвящают жизнь больным детям, а отцы не выдерживают таких ситуаций и сбегают из семьи). Отец эпилептика обращается ко Христу со словами: «Говорил я ученикам Твоим, чтобы изгнали его, и они не могли. Но если что можешь, помоги! Вдруг Ты на что-то способен? Вдруг Ты можешь творить чудеса?» То есть опять же — «Есть ли у Тебя эта сила? Сила мне нужна!» И Христос отвечает на это — с еще большей горечью, нежели царедворцу: О, род неверный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? А дальше: если сколько-нибудь можешь веровать, всё возможно верующему (Мк. 9:18–19,23).
Очень важная, потрясающе важная вещь сказана Христом. Нужно просто представить себе, что Он обращается не только к отцу, но и лично ко мне, верующему обывателю. Все возможно верующему — то есть мне, верующему, возможно все. И все слова Евангелия, которые Христос говорит Своим ученикам и которые касаются совершенно невообразимых, абсолютно неосуществимых вещей, относятся в этот момент ко мне. Например: если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: «перейди отсюда туда», и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас (Мф. 17: 20). Все возможно верующему! Или: Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы (Мк. 16: 17–18). Все возможно верующему!
Верующему какому — который верует в знамения и чудеса? Который читает утренние и вечерние молитвы ради дисциплины церковной? Или здесь говорится о какой-то другой вере? И вдруг отец больного мальчика понимает, о чем идет речь! Он догадывается, что это должна быть настоящая, удивительная, проникновенная, непоколебимая вера в Божественную Личность, в прочную связь с Ней и совершенное упование в надежде, возлагаемой в этот момент на Бога. И он чувствует, что на такую веру никто из людей не способен, но только она имеет смысл. Верую, Господи! помоги моему неверию (Мк. 9: 24).
В двух этих случаях странной молитвы — не совсем молитвы — отцы могли кричать от сердца, приносить любые обеты, отдать любые пожертвования, если надо, жизнь свою положить за здоровье сыновей — но сперва их вера лежала в области не Бога, а Божьего: «Можешь ли Ты сотворить чудо? Могу ли я поверить в то, что Ты сотворишь чудо?» И все же они не остались на первой стадии, не остановились на ней. Вторая стадия — вера обращена лично к Самому Богу: «Ты мне нужен, Бог, прежде всего! Прежде всего Ты приди ко мне. Мне важно, кто Ты есть на самом деле!» Такая вера — очень весомая, очень тяжелая. И мне кажется, что первый образ молитвы — и вообще понятие того, зачем мы молимся Богу, — лежит в этой области.
Какому Богу я молюсь? Перед каким Богом я внимательно прочитываю слова молитвы? Что я хочу от Него, когда я приступаю к этой молитве, — Божьего или Самого Бога? Обращение к Самому Богу должно быть, на мой взгляд, первичным, самым важным для того, кто вдумчиво относится к молитве, желает ее понять и принять. И пусть даже молитва воспринимается как нечто давно определенное молитвословом, не имеет значения, так как ее слова направлены на установление прямой связи с Богом. Нужно понять, как и с Кем я сейчас буду разговаривать, Кому и зачем говорить. Понять, как установить самую важную связь между мною — «я» и Богом — «Ты», в этом и есть понимание молитвы.
На такую молитву требуется очень много сил. Но это не значит, что нужно специальным образом напрячься или накачать себя, так настроить, чтобы энергия бурлила. Такой веры у нас нет. И отец, который просит: помоги моему неверию, говорит, находясь в состоянии смирения.
Не думаю, что вообще можно рассуждать о молитве в каких-то конечных, совершенно определенных формах и выносить суждения: «это молитва, а то не молитва». Вот я говорю: «Господи, помилуй» — это молитва; читаю утреннее и вечернее правило — это молитва, нечто зафиксированное. А когда в моей душе происходит движение к Богу, даже не вполне вербализованное, не облеченное в конкретные слова и образы, — это не молитва? А что тогда?
Мне кажется, молитву можно определить гораздо шире. Конечно, здесь есть сложности и опасения, как бы вместо молитвы не впасть в то, что на духовном языке называется словом «прелесть», — в мечтательность, в некую эйфорию эмоциональных переживаний, в самолюбование в конечном итоге. Такое вполне может случиться, ведь человек — существо падшее, чувствительное, эмоциональное, переживающее. Об этом так пишет святитель Игнатий (Брянчанинов) в своем поучении «О молитвенном правиле»: «Не дерзни произносить Богу многоглагольных и красноречивых молитв, тобою сочиненных, как бы они ни казались тебе сильны и трогательны: они — произведения падшего разума и, будучи жертвой оскверненной, не могут быть приняты на духовный жертвенник Божий. А ты, любуясь изящными выражениями сочиненных тобою молитв, признавая утонченное действие тщеславия и сладострастия за утешение совести и даже благодати, увлечешься далеко от молитвы. Ты увлечешься далеко от молитвы в то самое время, когда тебе будет представляться, что ты молишься обильно и уже достиг некоей степени богоугождения».
Очень разумные слова, молящийся действительно всегда должен быть в трезвенном состоянии. С другой стороны, молитва — это выход за рамки потускневшего статического состояния. Все-таки когда человек обращается к миру невидимому, потустороннему, назовем его так, надо хоть немного ему соответствовать, отойти от закоренелой материальности, иметь дерзновение, каким-то образом духовно обнажиться — иначе молитва останется вычитыванием зафиксированных форм и самого молящегося в ней может не быть. Так что это вопрос сложный. Святитель Игнатий вообще был человеком крайне осторожным, возможно, даже излишне осторожным. Он очень строго относился к духовной
