Революция устранила мелкие династии, которые давным-давно выполнили свое культурное предназначение. Она подготовила племенную структуру империи, которой мы сможем воспользоваться в тот же самый момент, когда вновь станем свободной нацией. Совершенно не важно, в каком месте, обозначенном на карте нашей страны, случились бы эти вещи. Куда более значимо, что эти вещи свершаются благодаря чувствам людей. Мы потеряли свою страну. Но мы сплотились как немцы. И как немцы мы признаем только империю, которая должна достаться нам.
Впрочем, это не заслуга революции. Она действовала, не осознавая того, что она ответственна не перед партий, а перед нацией. Мы пребываем в неуверенности. У нас нет никаких гарантий того, что, если революция окажется предоставлена сама себе, являясь, по сути, мятежным движением аполитичных людей, это не станет началом конца немецкого народа. Но мы полагаем, что она окажется очередной немецкой бессмыслицей, которая впоследствии обретет свой смысл. Оберегание смысла революцией зависит от того, удастся ли ей политизировать немецкий народ, который больше не может существовать в условиях, порожденных поражением в мировой войне. В данной ситуации дух политики предполагает сопричастность к своей национальной судьбе.
Скорее мы верим в то, что революция воспринимается нами как процесс национальной истории. Это не могут признать классово сознательные пролетарии. Но она станет национальным событием в силу своей природы, непосредственно связанной со страной и народом. Мы верим в то, что революция была окольным путем, который был необходим нашей истории, чтобы мы вырвались из типично немецкого оцепенения, которое стало обыденным явлением во времена Второй империи. Мы верим, что Вторая империя была всего лишь переходным этапом к Третьей, новой и в то же время последней империи, которая была предсказана нам. Мы должны жить во имя ее, если намереваемся вообще жить.
Имеются немцы, которые после нашего поражения находят утешение в мысли, что за крушением государства последует закат нации, но ее ценности останутся непреходящими. Это страшнейший самообман, на который только способны немцы. Насколько неохотно мы отстаивали нашу культуру, настолько сильно наши враги сражались за свою. И эти враги не хотят сохранения нашей культуры. Эти народы вообще не понимают наших ценностей. Каждые на свой лад, они полагают собственную культуру совершенной. Для них невыносима сама мысль, что они будут вынуждены признать равнозначность немецкой культуры. Они никогда не признают наши ценности.
И мы сами не знаем собственных ценностей. Наша история показывала, что мы повсеместно отступались от одних ценностей, чтобы породить другие. Это не только обогащало немецкую культуру, но и делало ее сумбурной и смутной. Национализм должен сплотить нацию. Он должен открыть ей глаза на то, что неразрывно связано с ней, является немецким и обладает абсолютной ценностью: история немецких людей.
Это является одновременно и духовной целью, и политической задачей. Если погибнет нация, то, как подсказывает нам опыт общения с другими народами, погибнет и сама Германия. А вслед за ней погибнет все, что когда-либо было сотворено немцами. Нет такого народа, который мог бы воспринять наше наследие.
Народы Запада отвергают нас. Они оценивают все иначе, нежели мы, а потому отказываются от наших ценностей. Французский генеральный штаб умудрился даже в работах у Клаузевица найти только один «немецкий туман». Хотя нередко этот туман обращался в немецкую явственность, которая ужасала наших врагов. Когда Антанта советовала нам оставить Потсдам и вновь перебраться в Веймар, то она прибегла к величайшей в мире лжи. В — принципе народы Запада должны ненавидеть Веймар не в пример сильнее, нежели они ненавидят Потсдам. В Потсдаме их робкий взгляд видел лишь выражение немецкого милитаризма. Но если в то же время они признали бы Веймар выражением культуры, то тут же бы возник вопрос о соотношении культур. А уровень немецкой классики неизменно выше классицизма, подобно тому, как Гёте возвышеннее Расина. Но при этом немецкая культура зиждется не только на этих двух городах, но на каждом немецком городе. Она простирается от страсбургского кафедрального собора, мест, где Христос Грюневальда распят на кресте немецкой судьбы, до далеких восточных территорий.
Народы Востока воспринимают из Германии те ценности, которые могут оказаться им полезны. Но немецкий язык стал лишь языком международного общения на просторах Евразии и Центральной Европы. Он превратился в делового посредника, но не смог затронуть то, что кроется в душе. Если немецкий стал языком переговоров в Третьем Интернационале, то он передает лишь соответствующий интернационализм. Он передает лишь марксистские идеи, но не бескрайний космос немецкой духовности, который находится перед Марксом, за Марксом, сбоку от Маркса, опровергает его и все равно остается непостижимым. Даже те русские, которые вслед за Толстым не отвергают всю Европу, в силу их национальной специфики могут и способны лишь отчасти воспринимать наши ценности: систематичность, философский идеализм, Гегеля, не исключено, что и Шиллера, Но немецкая Вселенная, которая не ограничена несколькими именами, затворена и для них, так как они обладают собственной духовной безграничностью, которая простирается прочь от Европы в Азию, а потому не предназначена для нас.
VI
Немецкий национализм ратует за последнюю империю. Эта империя всегда предрекалась нам. Но никогда не была исполнена. Она — это Абсолют, который может быть постигнут только через несовершенство.
Эта империя — пророчество, предназначенное для немцев, но которое оспаривается всеми остальными народами. В годы мировой войны они хотели сражаться против самодостаточной империи, империи ради империи. Они хотели обрести мировое господство, от которого мы намеревались урвать свой материальный кусок. Они проявляли империалистические притязания. Каждый из этих народов сам хотел стать империей, которая бы являлась воплощением латинской, англосаксонской или панславистской идеи. Эти народы смели нашу материальную империю. Но даже ее политический призрак нагоняет на них дикий ужас.
Но империя осталась несломленной ими. Может быть, только одна Империя, подобно тому, как может быть только одна Церковь. Все остальное, что стремится получить это имя, может быть государством, общиной, сектой. Есть только Империя.
Немецкий национализм борется за возможную империю. Немецкий националист нашего времени, будучи немецким человеком, навсегда останется мистиком. Но, как политический человек, он стал скептиком.
Он знает, что исполнение идеи всегда откладывается, что в действительности духовность является чересчур человеческой, а значит, слишком политической, что нации воплощают в жизнь возложенные на них идеи только в той мере, насколько они утвердились и смогли реализоваться в истории.
Немецкий националист невосприимчив к идеологии, существующей во имя себя. Он разгадал лживость громких фраз, при помощи которых победившие нас народы объясняют свою мировую миссию. Он познал, что в окружении цивилизации этих народов, которые самодовольно называют себе западными, человек не возвышается, но нисходит.
В этом деградирующем мире, справляющем сегодня победу, он пытается спасти все немецкое. И он стремится сохранить высшее проявление этого немецкого в ценностях, которые остались непобежденными, так как они непобедимы сами по себе. Он стремится сохранить их в мире, для чего сражается за них, возводит их на тот уровень, который они должны занимать по праву. Отметим, что в момент, когда ни одно понятие не кажется более сомнительным, чем понятие европейского, немецкий националист борется за все то, что, родившись в Германии, получало общеевропейское звучание.
Мы размышляем не о нынешней Европе, которая настолько презренна, что едва ли может иметь хоть какую-то ценность. Мы думаем о вчерашней Европе, но также и о том, что в один момент она может быть спасена для завтрашнего дня. Мы мыслим о Германии всех времен. Мы думаем о Германии с ее двухтысячелетним прошлым и о Германии вечного настоящего. Мы думаем о Германии, которая живет духовностью, но хочет быть защищенной в суровой действительности. Она может защитить себя политически.
В человеке просыпается зверь. Тень Африки нависает над Европой. Мы становимся часовыми у врат, ведущих к ценностям.
Капитан Витт Хё был начальником отдела кадров «Военного ведомства зарубежной работы».
Эдуард Штадтлер — родился в 1881 году, в 1945 году попал в плен. Его следы теряются в СССР,
После Второй мировой войны занимал пост главы Немецко-балтийского землячества, избирался депутатом бундестага ФРГ.
