Здесь интересно будет поднять еще одну тему, которая касается перенасыщенности современного мира различными зрелищными впечатлениями. Сегодня вопрос уже не заключается в том, чтобы добавить что-либо к существующему количеству зрелищ: еще один спектакль, еще один фильм, еще одно шоу, еще одну роль и т. д. Вопрос в том, чтобы задуматься о совершенствовании механизмов мозга, который мог бы справляться с таким мощным явлением, как «диктатура зрелища» или «Общество спектакля» Ги Дебора. В этом смысле глобальный проект «Самоосвобождающаяся Игра», предлагающий серию защитных механизмов, суть которых в познании пустотной природы всего феноменального, представляет собой одну из самых важных мистерий в современном мире.
У историй, повествующих об этом красивом феномене, нет начала и конца. Среди них знаменитые приключения Святого Антония; лотосорожденного Падмасамбхавы (гуру Ринпоче), которому удалось победить видимых и невидимых демонов и антагонистов, превратив их в ревностных защитников буддийских божеств; легендарном Бхарате, индийском авторе свода законов о театре (Натьяшастра); русских божевольных «юродцев»; тибетцев Джецюна Миларепы и Другпы Кюнлега и многих, многих других. Все их истории говорят только об одном: «Везде, где есть „другое“, есть страх!»[143] Менее известна история мученика I века Конона, жившего в горной области Исаврия и приручившего бесовские полчища в результате долгих усердных подвигов: «Конон построил своих земляков-бесов и, запретив им вредить людям, начал использовать в мирных целях: демоны вскапывали огороды, вырывали сорняки, бороздили поля, рубили дрова, пасли стада, вкалывая в поте хвоста на пользу общества. Когда же на Конона напали, тот испугался… за разбойников. Если б не вовремя сказанное заклинание, от них осталась бы горка пепла. Одомашненные бесы не позволяли даже ругать подвижника. Каждый, кто пробовал это проделать, не мог устоять на ногах, валясь как подкошенный. Кстати, желанное мученичество Конон смог принять лишь после того, как запечатал своих мохнатиков в глиняные горшки с оловянными пробками – иначе те просто не позволили бы ему отдаться в руки гонителей»[144].
Одним словом – переход из состояния раба в состояние хозяина становится возможным и, более того, естественным, когда:
1) на уровне зрителя мы познаем природу пустоты;
2) на уровне актера познаем природу недвойственности;
3) на уровне роли познаем природу демона игры, то есть природу конфликта, природу действия.
Так, оказываясь в позиции познанного нами триединства, мы обретаем способность использовать силу демона, его двойственность и конфликтность на благо себе и другим! То есть в Трагическом Мифе самопознание прекращается, так как здесь мы покидаем линейное время и через катарсический экстаз единства воплощаемся в Образ, то есть обретаем великое счастье развернуть Мандалу Образа, проявляя тем самым Сокровенную Красоту его Лика! И это реальное переживание! И нет более высокого наслаждения, чем присутствовать в состоянии, когда проступает то, чего невозможно увидеть! То, что разливается повсюду «подобно аромату», подобно некоему электрическому полю, соединяя и скрепляя всех и вся в одно целое. И я могу с уверенностью сказать, что вся моя активность в процессе игры исходит, и так оно и есть, из интуитивного предвосхищения моментов, когда «невидимое становится видимым»[145]. Из своеобразного зова, обращенного к нему. То есть вся моя артистическая активность – это приглашение Его явиться и благословить мои скромные ритуальные усилия.
Здесь важно также сказать, что в лучшие моменты своего присутствия на сцене я не смотрю ни вовне, ни внутрь. Играя, я вижу Лик Образа, который вне двойственности, вне разделения, и слово вижу здесь совершенно не подходит. Скорее, я присутствую в некоей электрической вибрации, в некоем мираже идеальной, всё соединяющей в себе формы, и все мои действия направлены на то, чтобы выкристаллизовать это видение из потенциала смотрящего пространства, дать ему возможность проявить свое совершенство, свое единство, свою все обнимающую, все скрепляющую и естественным образом вылечивающую вибрацию. Традиционно эти чудесные мгновения обозначаются в человеческом языке словом катарсис.
Катарсис – критерий, цель и единственно возможное оправдание неизбежной мимолетности Игры.
По определению Аристотеля, «совершающее очищение страстей, главным образом посредством сострадания и страха в момент их возникновения у зрителя, который отождествляет себя с трагическим героем»[146]. Как говорил Караваджо, «ужас можно победить только изображением ужаса»[147], то есть только очерчивая его территорией игры. Изначально понятие катарсисиспользовалось в мистериях и означало акт интенсивной эмоциональной разгрузки.[148]
В Игре же слово катарсис означает непосредственное присутствие в процессе самоосвобождающегося проявления. Оно связано, благодаря символической смерти и возрождению воспринимающего Я, с чувством временной утраты формы и катарсической вспышки узнавания подлинных размеров себя. Так, «вся алхимия свидетельствует на самом деле только об одном – родиться заново!»[149] Возможно, кому-то будет интересна следующая формула: катарсис – оргазм Образа. А оргазм Образа не что иное, как оргазм реальности, в мгновение которого происходит своеобразная переинсталляция, или, лучше – переоткрытие, пересотворение! Это означает, что с точки зрения Пути Игры катарсис – не финальный аккорд трагической постановки, но непосредственный стиль присутствия на сцене. Он не схлопывает пространство, но как бы «расчищает» его для свободной игры, для свободного течения энергии. Это подобно бесстрашному сожжению старой, ложной «самости»[150], из пепла которой «подобно фениксу восстает новое представление о своей идентичности. Этот новый образ будет многократно умирать и возрождаться, пока мы наконец не поймем, что то, чем и кем мы являемся на самом деле, далеко превосходит все образы и понятия. И тогда у нас больше нет образа себя, который мог бы умереть, и остается только то, что бессмертно»[151].
Одним словом, именно эта бесстрашная адекватность своим собственным масштабам является манифестацией столь трудно понимаемой концепции жестокости великого Арто; то есть жестокости по отношению к границам эго; жестокости человека, готового «отказаться от своей личности, от надежд на признание, от всех земных радостей»[152], от всего тварного и сиюминутного. Ибо только там, «где кончается Рынок и Слава, начинается все великое: только там обитают Изобретатели Новых Ценностей»[153]. Или, говоря словами Антонио Менегетти, здесь «речь идет о большем: необходим не только катарсис, но достижение атараксии[154], то есть высшей независимости от всех вещей и эмоций»[155]. Об этом говорят, что это ваш подлинный облик! «Он не родился, когда родились вы, и не умрет, когда вы умрете. Небеса не могут скрыть его, земля не может вместить его, огонь не может сжечь его, а вода – потопить… Ничто под небесами не может стать ему на пути».[156]
И здесь, по определению маэстро Гротовского, «ритуальность прокладывает свой путь в сакральном событии, в котором зрелищный акт превращается в священнодействие, в обряд жертвоприношения актера и коллективного перехода в состояние высшего сознания». Здесь же обнаруживается стремление вернуться к священному театру, который, по словам Питера Брука, становится «единственным для театра шансом выжить в соприкосновении с массовым индустриализованным стилем искусства»[157]. И только тот, кто вышел на битву с этим драконом и не дал ему победить себя, «только он один и может реально претендовать на самоуважение. Ибо он находится лицом к лицу с темной глубиной собственного „я“ и отвоевал самого себя. Он достиг внутренней уверенности, которая вызывает в нем чувство собственной надежности, он достиг того, что алхимики называли „психическим единством“»[158]. Следствием же развития этих технологий становится потенция мультикатарсического стиля игры!
