Ознакомительная версия.
Канарис
С графом Вольфом-Генрихом фон Хелльдорфом[44] я познакомился в Берлине летом 1927 года. Он пришел ко мне в гардеробную после выступления, сказал, что поражен моими способностями и желает познакомиться поближе. Признаюсь, в то время мне льстило подобное внимание. Фон Хелльдорф был богач, аристократ, депутат парламента. Подкупало и его отношение. Я чувствовал, что он искренне заинтересовался мной, что он восхищен. Это мне тоже льстило. При более близком знакомстве приятное впечатление усилилось. Фон Хелльдорф держался со мной на равных, без всякого чванства, присущего большинству аристократов. Он был остроумным и много знающим собеседником. Странно, но тогда, в 1927 году, я не почувствовал с его стороны ни малейшего проявления антисемитизма. В моем присутствии он ни разу не подумал о евреях плохо. Более того – он хвалил произведения Цвейга[45], восхищался гениальностью Эйнштейна (фон Хелльдорф прилично разбирался в физике), восхищался Ласкером[46]. Он очень гордился тем, что однажды на сеансе одновременной игры на двадцати пяти досках смог свести партию с Ласкером вничью. Невозможно было представить, что этот обаятельный и утонченный аристократ, умник и ценитель прекрасного станет одним из главных гонителей евреев. Это фон Хелльдорф придумал пресловутое Хелльдорф-шпенде[47], побор, цинично называемый «пожертвованием», который евреи платили за возможность покинуть Германию. Размеры этого побора обычно равнялись состоянию эмигрантов. Людей обирали до нитки и только потом выпускали. «Оставь все, что имеешь, казакам, лишь бы в живых остаться», – говорила моя бабушка Рейзл. Это фон Хелльдорф организовывал еврейские погромы, начиная с первого погрома на Курфюрстендамме[48]. Впоследствии мое мнение о фон Хелльдорфе изменилось в худшую сторону, несмотря на то что сам я никогда не слышал от него ни одного антисемитского замечания. Со мной он продолжал держаться как с равным. Фон Хелльдорф появлялся на моих выступлениях в Берлине (а там я выступал до 1937 года, до тех пор пока тучи не сгустились совсем), иногда приглашал меня отужинать с ним. Его продолжали интересовать мои способности. Несколько раз я помогал ему в раскрытии громких убийств (начиная с лета 1935 года фон Хелльдорф был начальником берлинской полиции). Разумеется, в газетах не было сказано ни слова, все заслуги приписывались полицейским чинам. Фон Хелльдорф обращался ко мне лишь в тех случаях, когда речь шла о поимке убийц, поэтому я помогал ему. Убийца, хладнокровно зарубивший топором семью из шести человек, среди которых было двое маленьких детей, или грабитель, отбирающий вместе с кошельком жизнь, чтобы не оставлять лишних свидетелей, непременно должны быть наказаны. Если бы фон Хелльдорф обратился ко мне за помощью с просьбой иного рода, например, попросил бы помочь найти какие-то похищенные документы или драгоценности, то я бы отказался, сославшись на невозможность увидеть истину. «Помогать людям нужно с разбором», – говорил мой отец, когда поденщики начинали требовать лишнего.
Весной 1936 года я получил от фон Хелльдорфа приглашение посетить Берлин по делу исключительной важности. Подробности мне предстояло узнать при встрече. Поскольку я в то время выступал в Париже, откуда должен был вернуться в Варшаву, Берлин был мне по пути. Сперва я подумал, что в Берлине произошло очередное жуткое убийство, но в газетах ни о чем подобном не упоминалось. Впрочем, нацистские газеты очень часто публиковали репортажи о громких преступлениях лишь после поимки преступников, а что-то вообще могли замолчать. Прессой и радио в Германии управлял Геббельс, а он не любил сообщать немцам плохие новости. Всем известно, как немецкое радио вещало о мнимых победах фашистов в то время, когда советские войска подходили к Берлину.
То, что на этот раз повод для встречи был особенным, я понял на вокзале. Посланец фон Хелльдорфа, майор, встретил меня на перроне, что было само по себе необычно. Узнав, что фон Хелльдорф отправил за мной машину и что мы поедем куда-то за город («в одно тихое местечко», как выразился майор), я забеспокоился. Я заподозрил, что фон Хелльдорф решил похитить меня, чтобы получить с меня свое «шпенде». Пусть я и не подданный Германии, но что с того? От нацистов всего можно было ожидать. Мне явно не следовало принимать предложения фон Хелльдорфа. С другой стороны, я еще имел в планах выступать и в Берлине, и по Германии, и мне не стоило ссориться со столь влиятельным человеком. Странно, но мои выступления не запрещались нацистами, несмотря на то, что я не скрывал своего еврейства. Да это и невозможно было скрыть при всем желании. Впоследствии я узнал возможную причину. Оказывается, все мои выступления посещались нацистскими специалистами по психологии. Они пытались разгадать загадку моего феномена. Нацисты считали, что способности «неполноценного» еврея не могут быть загадкой для «полноценных» арийцев. Интерес психологов прятался в волне общего интереса, они вели себя скромно, стараясь не выделяться из толпы, поэтому во время выступлений я ничего подозрительного не замечал. Скажу честно: мои выступления в Германии были не просто выступлениями. Они имели для меня гораздо большее значение, поэтому я и продолжал выступать там до 1937 года. То был мой личный вызов антисемитам. Я, еврей Велвел Мессинг, представитель «неполноценной», по их мнению, расы, демонстрировал способности, ставившие в тупик «полноценных» арийских профессоров. Некоторые профессора приходили ко мне на выступления не инкогнито, а открыто. Задавая вопросы, они называли себя, думая, что тем самым вгонят меня в смущение. Им очень хотелось разоблачить меня как шарлатана, но у них ничего не вышло.
Проклиная себя за легкомыслие, я сосредоточился на майоре. Он сидел спереди, рядом с водителем, а я – на заднем сиденье, так что мне был виден только его затылок. Это существенно осложняло мою задачу. Затылок – не лицо, он менее «выразителен» для меня. Но зато мне никто не мешал сконцентрироваться. В салоне нас было трое: я, майор и водитель. Водитель думал о предстоящем ему вечером свидании. Мысли майора были более разносторонними, он думал обо всем понемножку: о службе, о своей жене, о сыновьях, о том, что кто-то из его товарищей уже стал штандартенфюрером[49], о чем-то еще думал. Но вот про меня он не думал. Он просто выполнял приказ фон Хелльдорфа встретить меня и отвезти на виллу, расположенную по такому-то адресу. Я уже собирался внушить водителю, чтобы он отвез меня обратно на вокзал. Но, обернувшись, я увидел, что за нами едет еще одна машина. В задней машине сидело четверо мужчин в штатском. Я понял, что это наше сопровождение. Наличие второй машины осложняло дело. Вступить в мысленный контакт с теми, кто в ней сидел, не представлялось возможным. Если наша машина вдруг изменит курс и поедет в обратном направлении, люди из второй машины могут вмешаться. Возможно, начнут стрелять. Перестрелка с погоней на оживленном берлинском шоссе грозила мне весьма серьезными неприятностями. Возможно, что и смертью. С одной стороны, я чувствовал, знал, что умру не здесь и не сейчас, с другой стороны – не ошибаются только мертвые. Подумав, я решил отложить свое бегство до более удобного момента. Если меня станут держать взаперти, под охраной, то у меня будет больше возможностей для побега, чем сейчас. Можно внушить охраннику, чтобы он поменялся со мной одеждой и так далее… Я приказал себе набраться терпения.
Когда я увидел виллу, на которую меня привезли, то пожалел о том, что не попытался бежать раньше. Охрана у ворот, охрана у входа – создавалось впечатление, что меня привезли в тайную тюрьму. Майор провел меня в небольшую приемную перед каким-то кабинетом, в которой находилось два человека. Один, в чине майора, сидел за столом. Другой, в эсэсовской форме, чье звание я не разобрал, сидел на стуле в углу и пялился на меня. Почитав их мысли, я узнал, что в кабинете находятся два человека: фон Хелльдорф и начальник военной разведки контр-адмирал Канарис[50]. Также я узнал, что эта вилла принадлежит службе разведки и что никакой тюрьмы здесь нет. Это меня немного успокоило. Теперь вместо беспокойства меня начало снедать любопытство.
Спустя некоторое время из кабинета вышел фон Хелльдорф. Он радушно приветствовал меня и пригласил в кабинет. Я вошел и увидел сидевшего за столом Канариса. Военная форма смотрелась на нем мешковато, словно пижама. Если фон Хелльдорф выглядел молодцевато, как настоящий пруссак-аристократ, то в Канарисе этой молодцеватости не было ни на грош. Канарис вышел из-за стола и пригласил нас сесть в углу его большого кабинета, где вокруг невысокого круглого стола стояло пять кресел. Адъютант принес коньяк, рюмки и коробку с сигарами. Обстановка создалась самая непринужденная. Если посмотреть со стороны, то можно было решить, что это встреча трех старых друзей. На самом деле друзей было двое: фон Хелльдорфа и Канариса многое связывало. Два друга и один еврей.
Ознакомительная версия.
