«Я вспоминаю, что, когда падал, я не хотел умереть. Затем внезапно все стало черным. Когда я пробудился, я лишился собственного сознания. Так я приобрел свой новый дар. Внезапно я почувствовал, что обладаю сознанием другой личности. Мои отец и мать полагали: «Он уже не прежний Петер», и говорили: «Он умер и вернулся, обладая двойным сознанием»
После возвращения из больницы его странный дар гонит его из дома, он целыми днями бродит по улицам, желая убежать от самого себя. По совету внутреннего голоса в это же время он начинает рисовать:
«Я не могу рисовать то, что я вижу… Я рисую только то, что я видел, будучи без сознания. Я могу рисовать здесь, прямо на полу. Сам удивляясь тому, что я вижу, я берусь за краски. Я ни разу не размышлял над тем, какие краски я должен взять. Я рисую картины также на голове — это совершенно безразлично. Я сажусь на пол и рисую также в темноте, но я тем не менее вижу…».
Таким же образом он выучился игре на пианино. Но когда он впервые увидел орган, внутренний голос прошептал ему, что он не должен садиться и играть на нем. Он вспоминал о замечательных мелодиях, которые слышал во время своего падения:
«Я еще ни разу в своей жизни не играл на пианино. Я никогда не брал уроков. Но я почувствовал, что это очень просто и сыграл «Ave Maria» Шуберта и «Варшавский концерт»… Поймите меня, я ничего не понимаю в музыке, лишь внутренний голос внушает мне звучание. Так же, как я рисую, как я чувствую и смешиваю краски… То, что я вижу своим внутренним глазом, что видится мне в моем сознании, тому и следуют мои руки…»
Некий внутренний голос является первопричиной его паранормальных способностей. «Я не люблю об этом говорить, люди полагают, что я сумасшедший… Это низкий голос [50]…, голос старого человека, кто-то внутри меня». Но, вопреки своим новым взглядам, он не понимает сам себя, о чем свидетельствуют его слова:
«То, к чему я пришел, следующее: мое ли это сознание, что путешествует ночью по тем местам, которых не знаю? Почему я вдруг просыпаюсь ночью и рисую картины тех мест, которые посетило мое сознание? Это мой дух несет меня вперед, в то время когда я сам сплю…»
Его сознание покидает тело и отправляется в незнакомые места совсем так же, как это происходит у шаманов. Отличие, однако, существует. В начале своей карьеры, как сенситивный человек, Хуркос был совершенно беззащитен перед этими феноменами. Только благодаря контакту с парапсихологами, он получил разъяснение своим необычным способностям. История жизни и страданий Хуркоса — характерный пример посвящения в шаманы. Обстоятельства его рождения, которые обнаруживают «его отмеченность», его детство, когда в нем замечают особенного ребенка, и, наконец, случай, который открывает весь спектр экстрасенсорных феноменов — все это соответствует классическому течению шаманского психогенеза. Затем он проходит фазу самоориентации и самостановления в мире, полном загадок, пока сам не признает своего преображения и нового рождения. Переживания, возникшие в результате несчастного случая, ставшие одновременно предсмертными переживаниями, открыли ему до того не известное измерение бытия, которое он представляет в своей живописи. Хуркос объединяет в себе целый спектр шаманского знания: ясновидение, телепатию, путешествие в потусторонний мир и, конечно, контакт с внутренним голосом — голосом духа-защитника. Как и следует ожидать, Хуркос не становится священником. Он остается в нашем обществе одиночкой. Свою психическую способность он передает в распоряжение криминальной полиции и в качестве тестируемого совершает длительное путешествие по па-рапсихологическим лабораториям, которые предоставляют ему поддержку и сообщают систему ориентации для его кажущихся абсурдными способностей.
Часто в мое сознание проникают мысли, столь ясно и четко очерченные, что у меня возникает совершенно определенное ощущение, что кто-то мне что-то говорит. Иногда я, в самом деле, слышу голос. Ты бы его не услышал, так как я воспринимаю его своим внутренним ухом.
В иных случаях я вижу очертания самого духа возле больного и получаю от этого существа сведения о болезни, которые помогают мне при исцелении.
Ольга Ворралл, известная американская целительница [51]
4. Исцеление трансом и логика транса
Это так, словно небо и земля соединяются.
Все становится светлым от сияния.
Это maк, как при первом половом соитии.
Словно бежишь, затерявшись, по широкой дороге.
Описание транса индусом Саора Ельвин [52].
Быть в состоянии транса — значит иметь «Лоа», то есть быть одержимым божеством. «Понимать, что «Я» должно уйти, когда входит Лоа, значит понимать, что нельзя быть человеком и божеством одновременно» — говорит Майя Дерен [53], одна из немногих белых, которая училась у вуду на Гаити становиться одержимой. Первым знаком транса для Дерен является «уязвимость» «Я», сокрушение основ нашего «Я», которые вскрываются и уступают место другим силам. Вот ее описание собственного опыта вовремя танца:
«Воздух тяжел и влажен; пытаясь его глотнуть, я чувствую: в мои задыхающиеся легкие не поступает кислорода. Мои виски стучат. Мои ноги тяжелы, как камни, мускулы напряжены, боли обостряются с каждым движением. Мое существо сконцентрировано на единственной мысли: я должна выдержать.
Теперь я не могу сказать, почему не прекратила этого, кроме того, что где-то у основания всех этих ощущений едва пробивалось предчувствие, что в конце концов выйдешь победителем или побежденным. Приходится это признать. От этого нельзя закрыться. В это мгновенье я была столь сконцентрирована на том, чтобы выстоять, что не могла понять, когда все закончилось, тяжело ли это было, и не могла также сказать, произошло это вдруг или постепенно. Я только заметила сразу, что тот такт, который требовал от меня невероятного внимания, замедлился, и мое сознание получило возможность некоторое время блуждать спокойно и наблюдать, как замечательно слушать барабаны, двигаться навстречу им, делать все это без напряжения, и если хочется более утонченных движений, изящнее изгибать руки, ритмически перебирать пятками или двигаться в разные стороны.
Как это иногда бывает во сне, я могу наблюдать самое себя, могу с удовольствием отмечать, как кружится подол моего белого платья; могу видеть, как в зеркале, как возникает улыбка и мягче становятся губы, как все незаметно превращается в сияние, которое прекраснее всего, что я до сих пор видела. Когда я поворачиваюсь, это выглядит так, словно я говорю своему соседу: «Посмотри! Видишь, как все прекрасно!» и замечаю при этом, что остальные находятся на некотором расстоянии, уже образовали кружок зрителей, и все выглядит так, как будто я поражена громом. Я знаю, что та, кого я наблюдаю, это не я сама. И все-таки это я, так как если этот гром поражает меня, мы, двое, объединены на одной левой ноге, которая словно имеет корни в земле. И теперь только ужас. «Вот оно!» Стоя на этой ноге, я ощущаю странное онемение, которое приходит от земли и поднимается дальше по костям, так медленно и ощутимо, как соки, которые струятся вверх по стволу дерева. Я называю это онемением, но это не совсем верно. Чтобы быть более точной, хотя для меня это всего лишь воспоминание, но иначе это невозможно понять, — я должна была бы назвать это белой темнотой. Белое есть великолепная сторона этого, темнота — ее ужасная сторона. Это ужасное обладает громадной мощью, и, собрав последние силы, я срываюсь со своей ноги — я должна двигаться дальше! Должна двигаться! И вновь подхватывать танцевальный ритм барабанов, чтобы цепляться за что-то вокруг меня, что помешает мне укрепиться на опасной земле.
Едва я спасаюсь в движении, как ощущение себя самой раздваивается с новой силой, как в зеркале. Двоится по обе стороны невидимого порога, за пределами оказывается теперь восприятие того, кто наблюдает; все мерцает, веки дрожат, интервалы между моментами восприятия увеличиваются. Я вижу танцующего в одном месте, в следующий момент в другом, глядящим в другом направлении, и то, что находится между этими мгновениями потеряно, совершенно утрачено. Я чувствую, что эти провалы увеличиваются и что я вскоре совершенно потеряюсь в этом мертвом пространстве и мертвом времени. Сильным ударом барабан вновь возвращает меня к точке левой ноги. Белая темнота начинает вновь спускаться; я срываюсь с моей ноги, это усилие словно катапультирует меня сквозь некое широкое пространство, и я приземляюсь на твердую основу из рук и тел, которые меня держат. И они имеют голоса, сильные напористые голоса, они поют, и их мелодии меня успокаивают. Я освобождаюсь каждым мускулом, скольжу вновь сквозь широкое пространство и не обретаю равновесия до тех пор, пока моя нога твердо не укореняется. Так происходит и дальше: нога укрепляется, затем я вновь срываюсь, долгое падение сквозь пространство, вновь укоренение ноги — как надолго, как часто это будет повторяться, я не знаю. Мой череп — барабан; каждый сильный удар вгоняет в землю ногу, как острие стрелы. Пение гудит в моей голове, в ушах. Этот звук меня потопит! «Почему они не прекращаются! Почему они не прекращаются!» Я не могу вырвать ногу. Я поймана в этот барабан, в этот колодец звуков. Нет ничего, кроме этого. Нет никакого выхода. Белая темнота заставляет сильнее бежать кровь в венах моих ног; все это, как бурный поток, усиливается, усиливается. Сила, которую я не могу вынести, к которой я чувствую себя не готовой, кажется, разорвет меня! Это для меня слишком много, слишком светло, слишком бело; это темнота. «Помилуй!» — кричит что-то во мне. Я слышу эхо голосов, сильное и жуткое: «Erzulie!» Белая темнота заливает мое тело, достигает моей головы, проглатывает меня. Я оказываюсь втянутой внутрь и в то же время, как от взрыва, лечу вверх. Это все» [54].
