Ознакомительная версия.
«Цанаву я боялся, — откровенно сказал Вольф Григорьевич, — а вот Берию — нет. Наверное, потому я легко прошел испытание — страх подавляет мои способности, не позволяет сосредоточиться. Берия — сильный человек, властный, он может быть резким и жестоким — ну, а как же иначе?»
За ужином присутствовали только мы трое — товарищ нарком, В. Мессинг и я.
Спросив о том, как Вольфу Григорьевичу понравилась Москва, товарищ нарком задал вопрос о тех людях за границей, которые занимают высокие посты. Встречался ли тов. Мессинг с кем-либо из них?
Вольф Григорьевич назвал Пилсудского, фон Хелльсдорфа, шефа берлинской полиции, и даже самого Канариса, главу Абвера, еще нескольких деятелей Польши, Австрии, Германии и Франции.
«Вы, товарищ Мессинг, можете внушить что угодно кому угодно?» — спросил Лаврентий Павлович.
«Почти все и почти всем, — ответил В. Мессинг. — Некоторые люди обладают устойчивостью к гипнозу».
«Тогда заставьте наших официантов станцевать вальс!»
В. Мессинг уставился на двух официантов, те неуверенно потоптались, заоглядывались, словно не понимая, где оказались, а затем стали неуклюже вальсировать.
«Достаточно!» — сказал товарищ нарком, и официанты замерли, ошалело мотая головами.
Вызвав адъютанта, дежурившего за дверьми, Лаврентий Павлович отдал ему какой-то приказ, смысла которого я не уловил, а когда тот вышел, товарищ нарком сказал:
«Попробуйте выйти в одиночку на улицу, а потом вернитесь обратно!»
В. Мессинг встал из-за стола и вышел.
Лаврентий Павлович подозвал меня, и мы вдвоем наблюдали, как тов. Мессинг беспрепятственно покинул дом, миновал пост охраны и очутился на улице, где закурил как ни в чем не бывало.
Товарищ нарком помахал ему рукой, чтобы он возвращался, и вот Вольф Григорьевич снова появился в гостиной.
«Как вы это сделали? — воскликнул Лаврентий Павлович. — Я же предупредил, чтобы охрана усилила бдительность!»
В. Мессинг улыбнулся. Позже Вольф Григорьевич рассказал мне, что внушил охране, будто он — это Берия.
«Задам я вам задачу посложнее, — решил товарищ нарком. — Сейчас мы с вами пойдем в фельдъегерскую. Попробуйте получить один из приготовленных к отправке конвертов и принесите его мне. Фельдъегерская слева, там, где стоит часовой. Идите и принесите какой-нибудь конверт».
Внушив часовому, что он должен его пропустить, В. Мессинг вошел в фельдъегерскую и предъявил начальнику свой «документ» — пачку папирос «Казбек».
Начальник отделения сличил силуэт всадника с тов. Мессингом и, ни слова не говоря, достал из сейфа и передал Вольфу Григорьевичу большой коричневый пакет с сургучными печатями.
Товарищ нарком был поражен, когда В. Мессинг вручил ему пакет. Отправив нас обоих с адъютантом в гостиную, Лаврентий Павлович сам отнес пакет в фельдъегерскую.
Вернувшись в комнату, он сказал:
«Сотрудника едва удар не хватил, когда я сообщил ему, кому он отдал секретные документы. А вы можете сказать, что было в пакете?»
«Ну, вы же мне такого задания не давали, — ответил Мессинг. — Но я могу на ощупь узнать содержание письма, если оно на идиш, немецком или польском».
Товарищ нарком приказал адъютанту принести какой-нибудь документ на немецком, и тот принес большой, плотный конверт.
В. Мессинг огладил его пальцами и сообщил, что в конверте находится сводка по грузообороту Данцигского порта за 1939 год.
«Как вам это удается?» — спросил Лаврентий Павлович.
«Не знаю…»
«Хм… А чем вы собираетесь заниматься в Советском Союзе?»
«Я хотел бы продолжить то, что делал и в Польше — выступать с опытами».
«Хм… Думаю, вашим способностям можно найти и лучшее применение».
«Спасибо, но я хотел бы выступать».
«Хорошо, если вы хотите выступать, то возвращайтесь в Брест и начинайте».
После этого товарищ нарком вышел, а мы с В. Мессингом вернулись на дачу в Люберцах».
Из записной книжки В. Мессинга:
«Мы с товарищем Кузнецовым давно перешли на откровенность. Он правильно сказал однажды: «А какой мне смысл что-то утаивать, когда мои мысли для вас — открытая книга?»
Я поспешил его успокоить, сказал, что давно уже научился «отключаться», чтобы не слышать чужих мыслей, и это было правдой. А иначе мне и впрямь хоть в глухой лес беги да избушку строй. Вот только не хочу я отшельником жить, мне с людьми интереснее как-то.
Тогда, после встречи с Берией, товарищ Кузнецов все пенял мне: и чего я, дескать, заартачился? Лаврентий Павлович-де предлагал вам блестящее будущее! Жили бы в Москве, стали бы сотрудником «органов»…
А я все вспоминал, как однажды к нашему соседу в Гуре, Пинхасу Блумштейну, ворвались люди в штатском и застрелили его. Пинхас ввязался в политику, а это дело не только грязное, но и опасное. Таким людям, как Пинхас или я, в политике не место.
Надо быть таким же суровым и безжалостным, как Берия, к примеру, чтобы вращаться в высших сферах и чувствовать себя, как волк в лесу.
Кстати сказать, Берия мне понравился. Я был в курсе того, что шепотком рассказывали о всесильном наркоме — и жестокий он, и бабник, и то, и се…
А я видел — и не только глазами! — совсем другого человека, чей образ испоганили слухи.
Да, Берия был беспощаден к врагам СССР, так ведь это его прямые обязанности, его долг, наконец! Но в нем не чувствовалась та склонность к садизму, равнодушие к чужой жизни, чем обладал Цанава.
Зато Берия отличался потрясающим трудолюбием, острым умом и быстротой принятия решений. Нет, не скоропалительных, а как раз обдуманных — этим он напоминал талантливых врачей, умеющих сразу и точно ставить правильный диагноз.
Наметилась проблема? Нарком быстро ее просчитывает и находит варианты решения. Выбирает лучший — и за дело.
А насчет развратных наклонностей…
Сластолюбец выдает себя сразу, у него на уме одни женщины. Прелюбодеяние для него значит очень многое, это искажает психику и читается сразу. У Берии этого не было, и я не знаю причин, которые подвигли сплетников на раздувание именно таких, пикантных слухов. Уверен, их распускал враг, чтобы вызвать в народе возмущение: как бы ни хаяли коммунистов в Европе, что бы ни говорили о царящих в СССР нравах, я видел в этой стране стойкую приверженность к целомудрию.
Именно поэтому всякий развратник вызывает у советских людей презрение и порицание.
И потом, нарком Берия руководил не только внутренними делами. В его ведении находились также полиция, которую здесь называли милицией, архивы, тюрьмы и лагеря, пограничники и пожарные, госбезопасность, картография, строительство шоссейных дорог, лесная охрана и что-то еще.
И при такой-то загруженности ездить по Москве, высматривая женщин посимпатичнее?! Бред.
Товарищу Кузнецову я растолковал, что Берия ничего-то мне не предлагал, просто потому, что я сам не уцепился за его слова, не стал выпрашивать постов, чинов и окладов повыше.
И нарком вовсе не был недоволен моим решением, напротив.
Еще и года не прошло, как Брест вернулся в состав СССР.
Там, в пограничье, сейчас неспокойно, остро не хватает специалистов, и каждый человек на счету.
А уж артисты — любые! — просто нарасхват. Я там окажусь к месту — сам из Польши, я буду своим среди местных поляков, мне даже переводчик не потребуется.
Заодно и подучу русский. В общем, Брест — лучшее место жительства.
Нет, Кузнецова я тоже понимал: жизнь в Москве была и сытней, и разнообразней. Но от моего «переводчика» ускользало главное — мне было все равно, где жить, лишь бы в границах Советского Союза. Здесь мне было спокойно. А сытость я добуду, работать не разучился!
Из записной книжки В. Мессинга:
В Бресте меня принял зампредседателя Брестского облисполкома. Звали его Петр Андреевич Абрасимов.
По указанию из Москвы он должен был выдать мне документы и устроить на работу, но Петр Андреевич оказался не только чутким руководителем, но и просто хорошим человеком.
Работая по совместительству в отделе культуры, он нашел мне ассистентку, познакомил меня с импресарио — Владимиром Садовским.
Причем это был не мой личный импресарио, а всей группы — я впервые попал в творческий коллектив, что для меня было необычно. Садовский был также лектором, и каждое наше выступление начиналось с его лекции. Затем выступал декламатор, проходило несколько музыкальных номеров — куплетист и певица, а под конец на сцену выпускали меня.
«У тебя интересный номер, поэтому тебя надо оставлять напоследок, — объяснил мне Владимир, — чтобы народ не разбегался…»
Приятно, конечно, что тебя ценят, но выступать в конце для меня сложно — люди возбуждены, они переполнены впечатлениями, и надо прилагать куда больше сил, чем обычно, чтобы «держать зал».
Ознакомительная версия.
