Но германцы не были новичками. Они и не думали отворачивать. Вот они только что были далеко, а спустя какое-то мгновение широкая взмыленная грудь лошади оказывается прямо перед тобой, а сверху на тебя обрушивается топор на длинной рукояти.
Мы были чем-то вроде своеобразных волнорезов на пути лавины германской конницы. Их плотный строй разбился о наши манипулы, буквально вросшие в землю. Как штормовая волна, способная смести все на своем пути, бессильно разбивается на десятки маленьких волн, столкнувшись с выходящими далеко в море каменными волноломами. Мы приняли на себя главный удар этой орущей, визжащей волны. Страшный удар. Германцы атаковали отчаянно, вложив в этот натиск всю свою ненависть.
Волна разбилась, но и нам досталось. Правильные аккуратные квадраты манипулов смешались, рассыпались, сразу став меньше чуть ли не на треть. Бой превратился в отдельные схватки. Конный против пешего. Опыт и сноровка против массы и силы.
Рядом со мной закутанный в грязные шкуры германец, вооруженный копьем пытался проткнуть легионера, лежащего на земле. Тот кое-как прикрывался щитом, одновременно стараясь встать на ноги, и что-то кричал. Я метнулся к всаднику и одним ударом рассек незащищенное бедро до кости. Германец взвыл и свалился с коня. На него тут же накинулись двое наших. В этот же миг сзади раздался визг и дробный топот копыт. Я едва успел обернуться и подставить щит под удар тяжелого топора. Щит треснул, а я с ноющей рукой рухнул в грязь, глядя как кто-то из наших, кажется Жердь, присев и прикрывшись щитом перерубил передние ноги коню, с тем самым германцем, который едва не отправил меня к праотцам.
И пошло. Сейчас ты, через секунду — тебя. Никаких схваток один на один. Никаких раздумий и сомнений. Я вертелся, как волчок, подобрав чей-то щит. Резал, колол, рубил, уворачивался, падал, поднимался, снова рубил. Конница, увязнув в пехоте, становится очень уязвимой. Лошадь — это не человек, она не может действовать обдуманно и расчетливо в такой мясорубке. Один тычок острием меча в морду — и всадник летит на землю, сброшенный взбесившимся от боли животным. Остается только добить его, оглушенного, судорожно пытающегося нащупать выпущенное из рук оружие. Правда, в этот момент могут угостить топором тебя. Или растоптать. Или просто сбить с ног, а потом пригвоздить длинным копьем к земле, как жука. Зато и ты можешь перерубить незащищенную ногу всадника, можешь, схватив его за древко нацеленного на тебя копья, стащить с коня, можешь вспороть брюхо лошади… Ты можешь убить и быть убитым. Единственное, чего ты не можешь сделать — отступить.
И мы не отступили. Постепенно германцев становилось все меньше. Теперь они думали не о сражении, не об обозе с добром, а о том, чтобы вырваться из этой бойни. Один за другим варвары начали пробиваться к лесу, туда, где они будут в безопасности. На помощь нам спешил эскадрон и отряд легкой пехоты. Мы, видя, что поле боя остается за нами, грянули «бар-ра!» и усилили натиск.
Мы окружали небольшими группами отдельных всадников, стараясь выбрать тех, кто был познатнее и расправлялись с ними, радуясь этой возможности выместить свою злость. Некоторые подбирали пилумы и сбивали скачущих к лесу германцев, не ввязываясь в ближний бой. Метнул пару дротиков и я. Один раз неудачно, зато второй вошел прямо между лопаток рослому варвару, который на свое несчастье не озаботился тем, чтобы перекинуть щит за спину.
Победа далась нам дорого. От когорты осталось едва ли больше половины. Бык, слава богам, уцелел. Когда я увидел его, забрызганного с ног до головы кровью, с германским копьем в одной руке и мечом — в другой, устало бредущего среди тел, я обрадовался так, словно встретил родного отца.
Нашу когорту сменила другая. Теперь мы шагали в главной колонне, и принимали поздравления от других солдат, видевших то, что мы сделали.
В который раз мы убедились, что в настоящей открытой схватке победа остается за нами. Если бы не эти проклятые леса! Леса, где стрелял каждый куст. Где варвары ухитрялись устраивать небольшие крепости в кронах деревьев, поливая нас сверху расплавленной смолой и швыряя на наши головы огромные булыжники. Где лучника ты мог заметить только тогда, когда его стрела уже воткнулась в твой щит или в грудь. Где повсюду расставлены хитроумные ловушки, капканы и «лилии».[5] Где наше умение вести правильный честный бой было ни к чему.
К закату мы все-таки выбрались из очередной чащи. Выбрались, оставив в лесу еще несколько сотен убитых. Заплатив за каждый шаг неимоверно высокую цену. Но все же это была еще одна победа, которую уже никто не сможет у нас отнять.
Перед нами лежало поле, а за ним — небольшие холмы, окруженные песками и идущие параллельно горной гряде. Посередине горы были разорваны узким ущельем, через которое нам нужно было пройти любой ценой. Там, за горами, мы будем спасены. Оттуда рукой подать до Ализо. Там нет лесов. Там германцы не будут чувствовать себя как дома. Там… Совсем близко.
Они ждали нас на этом поле. Нет, в их планы не входило дать нам настоящий бой. Для этого они были слишком трусливы. Даже несмотря на то, что теперь на одного измученного легионера приходилось как минимум по три, полных сил германца. То, как мы расправились с их кавалерией несколько часов назад, показало им, что мы еще слишком опасны. А рисковать эти парни не хотели. Поэтому вместо пехоты, которая засела на холмах, подтянули сюда всю свою кавалерию. Не очень многочисленную, правда. Но нам и не нужно было много…
На этот раз германцы не стали бросаться в самоубийственную атаку на когорты. Они стремительно приближались, забрасывали нас дротиками и тут же откатывались назад, хохоча над нашими полными бессильной ярости воплями. И так раз за разом. Волна за волной. Наскок, залп, отход. Наши стрелки пытались отвечать, но из-за дождя стрелы и луки пришли в негодность, а дротиками на ходу много не навоюешь.
Нам не оставалось ничего другого, как просто идти вперед под этим бесконечным обстрелом, теша себя мыслью, что завтра, когда мы пойдем на прорыв, сможем поквитаться и за это. Наконец, германцы, израсходовав запас боеприпасов, оставили нас в покое. Поулюлюкав в отдалении, их конница неторопливо развернулась и скрылась за холмами. Мы вздохнули с облегчением. Было ясно, что на сегодня все закончилось. Исход сражения должен был решить завтрашний день.
Мы разбили лагерь. Без всяких помех. Видно, германцы были уверены, что наша участь решена. Что ж, мы думали иначе.
Лагерь получился не очень внушительным. Неглубокий ров, больше похожий на канаву, вал, скорее просто обозначавший границы лагеря, чем призванный остановить атакующих. У нас просто не было сил возводить серьезные укрепления. Завтра мы или выберемся отсюда, или умрем. В любом случае, завтра лагерь нам будет не нужен. В нем нам предстояло провести лишь одну ночь. А для этого он вполне годился.
Как и вчера мы сидели у костра. Я, Жердь, Кочерга и Холостяк. Луций погиб днем, во время той конной атаки. Его место у костра было свободным, будто он отошел ненадолго и должен вот-вот вернуться. В эту сторону никто не смотрел.
Мы почти не разговаривали. Даже Жердь с Холостяком помалкивали. Каждый был погружен в собственные мысли. Друг перед другом мы храбрились, строили из себя этаких отчаянных парней, которым море по колено. О том, что творилось в душе у каждого, когда он оставался наедине с собой, оставалось только догадываться. Судя по лицам, грубым, изрезанным шрамами и морщинами, усталым, с потухшими глазами и ввалившимся щеками, густо поросшими щетиной, мысли были далеко не такие бодрые.
Конечно, были среди нас и такие, кто искренне верил в завтрашнюю победу. Тот же Кочерга. Сидит, спокойно правит меч, поплевывая на оселок, и что-то напевает себе под нос. Сколько я его знаю, точно такое же лицо у него было и летом, когда мы припухали на солнышке и радовались жизни. Безмятежное, туповатое, не выражающее ничего, кроме благодушия, да и то только после сытного обеда или похода в бордель. Не знаю, понимал ли он всю тяжесть нашего положения и просто свято верил в силу римского оружия, или ничего не понимал и был уверен, что все идет, как надо.
И таких, как он было немало. Как ни крути, а мы профессиональные солдаты. Давно прошли те времена, когда служба в армии была обязанностью каждого гражданина. Каждый римлянин от рождения был солдатом и пахарем. Наверное, тогда у парней, попавших в переплет, были другие мысли и другие настроения. Они сражались за свой народ, за сенат, за Рим. Мы уже начали забывать эти слова. Мы дрались за жалованье, добычу, своего императора[6] и своих товарищей. Поэтому воспринимали все несколько в ином свете. Нас мало заботило то, что здесь мы защищаем интересы римского народа. Мы просто выполняли свою работу, за которую нам платят. Мы просто мстили за павших. Мы просто должны были вытащить из этого дерьма своих друзей, которые были ранены или просто оказались слабее нас. Никаких высокопарных слов и мыслей. Никакого героизма.
