Это осознание сосредоточилось на шести лицах, особенно на одном из них. Оно было очень близким и знакомым. С удивлением и почти страхом я понял, что это лицо принадлежало человеку, которому я очень нужен. Что этот человек никогда не выздоровеет, если я уйду. Если я его покину, он будет невыносимо страдать от утраты, как страдал я, когда передо мной закрылись Врата Рая. Это было бы предательством, которое я не мог совершить.
До этого момента я был свободен. Я путешествовал сквозь миры спокойно и беспечно, совершенно не заботясь об этих людях. Но я этого не стыдился. Даже, находясь в Средоточии, я не испытывал никакой тревоги и вины за то, что оставил их внизу. Первое, что я усвоил, когда летел с Девушкой на Крыле Бабочки, была мысль: «Ты не можешь сделать ничего дурного».
Но сейчас было иначе. Настолько иначе, что первый раз за все путешествие я испытал настоящий ужас — не за себя, а за этих шестерых, в особенности за этого человека. Я не мог сказать, кто он, но знал, что он очень важен для меня.
Его лицо приобретало все большую отчетливость, и, наконец, я увидел, что оно — то есть он — молится, чтобы я вернулся, не побоялся совершить опасный спуск в нижний мир, чтобы снова оказаться с ним. Я по-прежнему не разбирал его слов, но каким-то образом понял, что у меня есть залог в этом нижнем мире.
Это означало, что я вернулся. У меня были здесь связи, которые я должен был уважать. Чем яснее становилось притягивавшее меня лицо, тем отчетливее я осознавал свой долг. Приблизившись еще больше, я узнал это лицо.
Лицо маленького мальчика.
Глава 23. Последняя ночь. Первое утро
Перед тем как начать разговор с доктором Уэйдом, Холли велела Бонду ждать в коридоре, не желая, чтобы он услышал разговор о моем состоянии. Но Бонд это почувствовал, остановился у дверей кабинета и услышал достаточно, чтобы понять истинное положение дел — что папа больше никогда к нему не вернется.
Бонд вбежал в палату и кинулся к моей кровати. Рыдая, он стал целовать меня в лоб и гладить по плечам. Затем приподнял мне веки и сказал, глядя в мои пустые бессмысленные глаза: «Папочка, ты выздоровеешь, все будет хорошо». Снова и снова он повторял эти слова с детской верой, что если произнесет это заклинание много раз, то оно осуществится.
Тем временем, сидя в кабинете доктора Уэйда, Холли пыталась осмыслить все, что он ей объяснял.
Наконец, она сказала:
— Думаю, мне нужно позвонить Эбену в колледж и попросить его срочно приехать.
Доктор Уэйд не стал ее отговаривать.
Холли отошла к огромному окну, выходящему на омытые дождем и сияющие горы, достала мобильный телефон и набрала номер Эбена.
В это время Сильвия сказала:
— Подожди, Холли. Дай мне заглянуть к нему еще раз.
Сильвия вошла в палату и остановилась у кровати, рядом с которой сидел Бонд и молча гладил меня по руке. Сильвия осторожно взяла мою руку и тоже ласково погладила ее. Как и всю неделю, моя голова была слегка повернута набок. Всю неделю люди смотрели на мое лицо, особо не вглядываясь. Веки мне поднимали только тогда, когда доктора проверяли, не расширятся ли зрачки, реагируя на свет, или когда Холли или Бонд, вопреки распоряжению докторов, упорно делали это и видели мои безжизненные, направленные в разные стороны, как у разбитой куклы, глаза.
Но сейчас Сильвия и Бонд вглядывались в мое лицо, решительно отказываясь поверить в то, что говорил доктор. Потому что кое-что произошло.
Глаза мои открылись.
Сильвия вскрикнула. Потом она говорила, что испытала настоящее потрясение от моего взгляда. Это был не взгляд взрослого человека, очнувшегося после длительной комы, а новорожденного младенца, который впервые видит мир.
По-своему она была права.
Оправившись от шока, Сильвия поняла, что меня что-то беспокоит. Она бросилась в кабинет, где Холли стояла у окна и разговаривала с Эбеном.
— Холли! Холли! Он пришел в себя! Пришел в себя! Скажи Эбену, что его папа возвращается.
Холли ошеломленно уставилась на Сильвию, затем сказала в телефон:
— Эбен, я перезвоню тебе. Он. Папа возвращается к жизни.
Холли сначала шагом, а затем бегом направилась к палате, за ней спешил доктор Уэйд. Действительно, я ворочался на кровати. И делал это вполне осознанно, меня явно что-то беспокоило. Доктор Уэйд сразу понял, в чем дело: у меня в горле была дыхательная трубка. Больше она была мне не нужна, поскольку мой организм действительно вернулся к жизни. Он наклонился, перерезал удерживающую ленту и осторожно извлек трубку из моего горла.
Я поперхнулся, делая первый за семь дней самостоятельный вздох, потом произнес:
— Благодарю вас.
Тем временем, входя в лифт с мамой, сидевшей в кресле на колесиках, Филлис все думала о радуге. Они вошли в палату, и Филлис едва не упала, не веря своим глазам. Сидя в постели, я встретил ее взгляд. Бетси прыгала от радости. Сестры обнялись и расплакались. Потом Филлис подошла ближе и заглянула мне в глаза.
Я посмотрел на нее, затем на остальных.
Ко мне сбежались все мои родственники, врачи и медсестры. Они смотрели на меня во все глаза, буквально лишившись дара речи, а я спокойно и радостно улыбался им.
— Все хорошо! — сказал я, весь светясь радостью. Я всматривался в их лица, сознавая божественное чудо нашего существования. — Не волнуйтесь, все хорошо, — повторял я, успокаивая их.
Потом Филлис говорила, что у нее сложилось впечатление, будто я передавал им важную истину, внушенную мне свыше, что мир такой, каким он и должен быть, что нам нечего бояться. И призналась, что, когда чем-то расстроена, часто вспоминает этот момент и находит утешение в сознании, что мы никогда не будем одинокими.
Окончательно поняв, где нахожусь, я спросил:
— Что вы здесь делаете?
На что Филлис ответила:
— Это ты что здесь делаешь?
Бонд представлял себе, как его отец очнется, оглядится, быстро сообразит, что с ним случилось, и снова станет папой, каким был прежде.
Однако вскоре он понял, что все не так просто. Доктор Уэйд предупредил его о двух вещах. Во-первых, чтобы он не рассчитывал, что я запомню то, что говорил после возвращения из комы. Процесс восстановления памяти требует больших усилий мозга, а мой мозг еще недостаточно восстановился для такой сложной работы. И во-вторых, чтобы он не очень беспокоился по поводу моих речей, так как они будут довольно странными.
Доктор Уэйд оказался прав.
В то первое утро Бонд с гордостью показал мне рисунок, на котором они с Эбеном изобразили сражение лейкоцитов с бактериями Е. coli.
— Здорово! — похвалил я его.
Бонд расцвел радостной улыбкой.
Затем я продолжил:
— А какие метеоусловия? Что говорят данные компьютера? Давай шевелись, я собираюсь прыгнуть.
Бонд расстроился. Что и говорить, не на такое возвращение он рассчитывал.
У меня начались самые причудливые галлюцинации, я переживал самые восхитительные моменты своей жизни. Находясь в самолете на высоте трех миль, я готовился последним совершить затяжной прыжок с парашютом, что мне всегда так нравилось, потому что давало возможность долгого свободного полета.
Выбросившись из самолета в сияющий солнечный свет, я сразу нырнул вниз головой, убрав руки за спину (все это мысленно), почувствовал знакомый толчок, оказавшись под потоком воздуха от винта, видя из своего перевернутого положения огромный серебристый самолет, взмывающий в высоту, землю и облака, отражающиеся в его днище. Я размышлял о странном виде клапанов и колес (будто приземляющихся), хотя по-прежнему находился высоко над землей.
Я еще плотнее прижал руки к туловищу, быстро увеличивая скорость до двухсот двадцати миль в час, чтобы мой синий в крапинку шлем и плечи, преодолевая сопротивление разреженного воздуха, противостояли силе тяготения лежащей внизу огромной планеты. Я пролетал в секунду расстояние, превышающее длину футбольного поля. Ревущий ветер мчался мимо со скоростью урагана.
Я устремился в яркий разрыв между грудами облаков. Далеко внизу виднелись зеленая земля и сверкающее темно-синее море. Я с восторгом несся к моим едва различимым друзьям, которые образовывали сверкающую разноцветную снежинку, становящуюся все больше по мере того, как к ней присоединялись другие парашютисты, и все это далеко-далеко внизу.
Меня бросало взад-вперед между моей палатой и галлюцинацией, в которой я наслаждался полетом в небе.
Я был в плену бреда и наслаждался им.
Два дня я бредил скайдайвингом, самолетами и Интернетом, обращаясь к тем, кто меня слушал. В то время как мой мозг восстанавливался, я погружался в странную и мучительно ненормальную вселенную. Стоило мне закрыть глаза, как меня начинали одолевать неизвестно откуда появляющиеся ужасные «послания Интернета»; иногда, когда глаза у меня были открыты, они возникали на потолке. Закрывая глаза, я слышал монотонный скрежет, странным образом напоминающий песнопения, который обычно сразу пропадал, как только я снова их открывал. Я все тыкал пальцем в пространство, будто нажимая клавиши, пытаясь работать на плывущем мимо меня компьютере с русской и китайской клавиатурой.
