— Лобсанг! Мы приняли решение. Пришло тебе время снова взяться за перо. Следующая книга станет делом всей твоей жизни. Главная тема, которую ты должен в ней отразить, — это то, что один человек может перейти в тело другого человека, если другой на это согласен.
Я смятенно вздрогнул и чуть было не прервал телепатическую связь. Опять я ? И писать об этом ? Я был «противоречивой натурой» и в силу этого ненавидел каждое мгновение писательского труда. Сам-то я знал, что я таков, каким себя описываю, и что все написанное мною до сих пор было истинной правдой, но как это поможет наскрести материал для прессы, впавшей в летнюю спячку? Это было выше моих сил. Я был смущен, ошеломлен, и на сердце было тяжко, как у приговоренного к смерти.
— Лобсанг! — В телепатическом голосе появились жесткие нотки; его скрипучая резкость электрическим разрядом пронзила мой смятенный мозг. — Лобсанг! Об этом судить не тебе, а нам. Ты увяз в сетях Запада. Мы же можем стоять в стороне и делать оценки. Тебе ведомо лишь то, что происходит поблизости, мы же видим весь мир.
Я скромно промолчал, ожидая продолжения послания и внутренне соглашаясь с тем, что «Им», несомненно, виднее. После небольшого перерыва Голос возник снова.
— Ты много и незаслуженно страдал, но страдал ты за правое дело. Твой предыдущий труд многим принес добро, но сейчас ты болен, и суждения твои относительно будущей книги неверны и предвзяты.
Слушая все это, я взял в руки древний кристалл, покоящийся на беспросветно черном сукне, и стал вглядываться в него. Вскоре стекло затуманилось и стало белым, как молоко. В тумане появился разрыв, и белые облака разошлись, словно занавес, открывая свет зари. Теперь я и видел, и слышал. Дальние гималайские вершины, укрытые снежными мантиями. Неожиданно острое ощущение падения, настолько реальное, что я почувствовал, как во мне поднимаются все внутренности. Обзор становится все шире, и вот, наконец, Пещера, Новый Дом Знания. Я увидел Престарелого Патриарха, воистину древнего старца, сидящего на сложенном коврике из шерсти яка. Несмотря на ранг Верховного Настоятеля, на нем было простое выцветшее ветхое платье, казалось, такое же старое, как и он сам. Высоколобая голова блестела, как старый пергамент, кожа старческих сморщенных рук туго обтягивала удерживающие ее кости. Это был глубоко почитаемый человек с сильной аурой власти, отличавшийся той невыразимой безмятежностью, какую дает истинное знание. По окружности, центром которой был он, сидели семеро лам высокого ранга. Сидели они в позе медитации, распрямив ладони, с пальцами, замершими в древнем символическом сплетении. Их слегка склоненные головы были повернуты ко мне. В кристалле все это было видно так, словно я находился вместе с ними в подземном вулканическом зале, словно я стоял перед ними. И беседовали мы так, словно между нами был физический контакт.
— Ты сильно постарел, — сказал один.
— Твои книги многим принесли радость и свет. Не дай обескуражить себя немногим завистникам и злопыхателям, — сказал другой.
— Железная руда может думать, что подвергается в печи бессмысленным пыткам, но когда закаленный клинок из прекрасной стали оглядывается назад, он уже думает иначе, — сказал третий.
— Мы теряем время и энергию, — сказал Престарелый Патриарх. — У него больное сердце, и он стоит в тени Иного Мира. Нам не следует чрезмерно истощать его силы и здоровье, ибо перед ним поставлена четкая задача.
Снова наступила тишина. Но теперь это была исцеляющая тишина, ибо в это время Ламы — Телепаты вливали в меня животворную энергию, ту самую энергию, которой мне так часто не хватало после второго приступа коронарной недостаточности. Образ перед моими глазами, образ, частью которого, казалось, был я сам, становился все ярче, чуть ли не ярче моего реального окружения. Затем Старец поднял на меня глаза и заговорил.
— Брат мой, — сказал он, что было великой честью, хотя и сам я был полноправным настоятелем. — Брат мой, мы должны донести до ведома многих истину о том, что одна «личность» может добровольно покинуть свое тело и позволить другой «личности» занять и оживить это покинутое тело. Твоя задача состоит в том, чтобы поделиться с людьми этим знанием.
Вот это был удар. Моя задача? Я никогда не хотел предавать такие сведения огласке, предпочитая помалкивать даже тогда, когда предоставление подобной информации сулило мне материальную выгоду. Я полагал, что большинству людей слепого в эзотерическом отношении Запада лучше ничего не знать об оккультных мирах. Мне встречалось великое множество «оккультистов», познания которых были на деле ничтожно малы, а малые познания очень опасны. Мое самонаблюдение было прервано Настоятелем.
— Как тебе хорошо известно, мы находимся на пороге Нового Века, Века, в котором Человеку предназначено очиститься от суетности и жить в мире с другими и самим собой. Народонаселение во всех странах стабилизируется, не сокращаясь и не увеличиваясь, уйдут в прошлое всякие воинственные намерения, поскольку страна с растущим населением неизбежно прибегает к военным действиям, чтобы обеспечить себе большее жизненное пространство. Мы дали бы людям знания о том, что тело может быть отброшено, подобно старой одежде, ставшей ненужной ее носителю, и передано другому для какой-либо определенной цели.
Я невольно вздрогнул. Да, мне было известно все это, но я никак не ожидал, что мне доведется об этом писать. Меня пугала даже сама эта мысль.
Старый Настоятель коротко усмехнулся и сказал:
— Я вижу, Брат мой, что эта идея, эта задача тебе не по душе. Однако даже на Западе, в том, что именуется христианской верой, отмечено множество случаев «одержимости». То, что большинство подобных случаев рассматривается как проявление сил зла или черной магии, достойно сожаления и отражает всего лишь точку зрения тех, кто мало знает об этом предмете. Твоей задачей будет написать так, чтобы имеющие глаза увидели, а те, кто к этому готов, — узнали.
— Самоубийства, — подумал я. — Люди бросятся сводить счеты с жизнью, чтобы бежать от долгов и неприятностей, либо предоставляя кому-то другому свое тело ради оказания услуги.
— Нет, нет, Брат мой, — сказал Старый Настоятель. — Ты заблуждаешься. Никто не может скрыться от своих долгов, покончив с собой, и никто не может покинуть свое тело и перебраться в другое, если отсутствуют особые условия, гарантирующие такой переход. Мы должны дождаться полного прихода Нового Века, и никто не вправе покинуть свое тело, пока не истечет отведенный ему жизненный срок. До сей поры совершить такое можно лишь с разрешения Высших Сил.
Я смотрел на сидящих передо мной людей, наблюдая за игрой золотого сияния над их головами, за яркой синевой мудрости в их аурах, за переливами света от их Серебряных Нитей. Сверкающий живыми красками образ мудрых и чистых людей, суровых аскетов, отрешенных от мира, хладнокровных и уверенных в себе.
— Им-то хорошо, — пробормотал я. — Им не приходится испытывать на себе беспощадную сумятицу жизни на Западе.
С другого берега грязной реки Детройт волнами накатывал рев уличного движения. Под моими окнами в рейс по Великим озерам прошел утренний пароход, кроша и ломая речной лед. Западная жизнь? Грохот. Лязг. Орущие радиоприемники с их назойливыми воплями о сомнительных преимуществах одного торговца автомашинами перед другим. В Новом Доме царил покой, покой для работы, покой для размышлений, где нет нужды загадывать, как здесь, кому следующему всадят нож в спину ради нескольких долларов.
— Брат мой, — сказал Старец, — Мы живем в «беспощадной сумятице» оккупированной страны, где сопротивление угнетателям означает смерть после долгих пыток. Нашу пищу приходится доставлять пешком более чем за сотню миль по предательским горным тропам, где один неверный шаг или шаткий камень могут отправить человека кувырком в лапы смерти на дне тысячефутовой пропасти. Мы живем на одной чашке тсампы в день. Пьем мы воду из горных ручьев. Чай для нас — это излишняя роскошь, без которой мы научились обходиться, ибо удовольствие ценою смертельного риска для других людей есть настоящее зло. Вглядись пристальнее в свой кристалл, Брат мой, и мы попытаемся показать тебе сегодняшнюю Лхасу.
Я поднялся со своего сиденья у окна и убедился, что все три двери в мою комнату надежно заперты. Не было, однако, никакой возможности заглушить неумолчный рев уличного транспорта и отдаленный пульсирующий гул Детройта здесь, на канадском берегу. Между мною и рекой ближе ко мне пролегала автомагистраль и шестирядная железная дорога. Шум? Да ему никогда не было конца! Бросив последний взгляд на стремительный современный пейзаж, я закрыл жалюзи и снова сел спиной к окну.
Кристалл передо мной пульсировал голубым свечением, которое заклубилось и стало меняться у меня на глазах. Когда я взял его в руки и ненадолго приложил к голове, чтобы восстановить «связь», пальцы ощутили тепло, верный знак того, что из внешнего источника на него направлена мощная энергия.
