Ознакомительная версия.
Очевидно, то общее между восприятием человека и животного, что подталкивает нас признать свой способ восприятия действительно адекватным, на самом деле происходит из общности нашей биологии, а значит, биологических потребностей. Можно сказать, что формирование определенного восприятия — это не игра случая и не каприз неведомых сил, а вопрос выживания конкретной энергетической формы в конкретной среде. "Неважно, положительным или отрицательным было значение восприятия Вселенной как мира конкретных твердых объектов, но нашим предкам этот режим восприятия был жизненно необходим… В течение множества веков мы воспринимали мир именно таким, и теперь в результате вынуждены верить, что именно таковым он и является, — миром, состоящим из обособленных конкретных предметов. (А что обеспечивает такую веру, что генерирует ее, если не разум? — А. К.)
<…> — Наш способ восприятия — это способ, свойственный хищнику, — однажды сказал мне дон Хуан. — Очень эффективный метод оценки и классификации добычи и степени опасности. Hо это — не единственный доступный нам способ воспринимать." (IX, 19–20) (Курсив мой — А. К.)
Как видим, генезис разума имел свое начало вовсе не на пустом месте. Сама биологическая форма человека заложила основу для разработки вполне определенного режима восприятия. Давление энергетического поля вызвало особый тип резонанса в биологическом субъекте восприятия не спонтанно, а в результате его длительной адаптации и благодаря его инстинкту самосохранения. Но разум сделал данную картину мира универсальной, утвердил ее единственность, ее исключительную ценность, жестко зафиксировал в качестве фундамента, на котором и принялся возводить эфемерное здание интеллектуальных грез, каждый этаж все более отрывая от почвы непосредственного восприятия.
Краеугольным камнем этой вавилонской башни, населенной суетливыми и заносчивыми призраками, явился образ «Я» — первый плод разумной социальности человека."… Когда тональ обнаруживает, насколько приятно говорить о себе, он создает термины «я», «меня» и им подобные, чтобы говорить о себе не только с самим собой, но и с другими тоналями." (IV,
135) С некоторых пор мы стали считать самосознание (сознание Я) определяющей характеристикой разумного существа. Мы знаем, как далеко завел нас этот вроде бы безобидный факт. Все отношение к внешнему миру и к себе подобным претерпело кардинальные изменения. Природа стала полем исследования и удовлетворения потребностей, стадо превратилось в социум, сила — в культ, а слабость — в комплекс неполноценности. Социальность (а вместе с нею и обременительный груз социальных потребностей, тяжкий соблазн, принуждающий следовать выдуманным идеалам и "преуспевать") — это естественный продукт взаимодействия самосознаний, структурно отражающий аппарат некоего сверхэго, в своей ненасытности заполонившего планету. В предыдущей главе мы говорили о сценариях и их роли в перцептивной ограниченности человека. Можно сказать, что сценарий — это основной структурный элемент нашего социального Я, воплощенная функция, существование которой обеспечивается предпосылками, изобретенными разумом в процессе коммуникации с другими разумами. Самоосуществление разума было бы вполне достойной целью человеческого рода, раз уж мы признаем, что именно разумность отличает нас от всего живого и наделяет неоспоримыми преимуществами. Так и полагали энтузиасты рациональности, заложившие фундамент теперешнего европейского изобилия. Но здесь есть серьезная загвоздка, которая, конечно, не приводит к девальвации самого разума, однако делает явным экзистенциальный тупик, куда нас завела господствующая тенденция развития. Проблема заключена в самой природе мышления.
По сути дела, разум сотворил для нас почти непреодолимое препятствие на пути к полному восприятию мира. Если ограничения, наложенные на воспринимающую природу биологией есть обязательный механизм выживания (в общем, достаточно гибкий, податливый на изменение согласно разнообразным модификациям среды обитания), то стена разума — это жесткая формация, не допускающая никаких посягательств на собственный фундамент. (Одна японская притча выразительно иллюстрирует такую непримиримость разума. Как-то учитель Дзэн принимал у себя университетского профессора, пришедшего узнать что-нибудь об учении. Учитель пригласил его выпить чаю. Он налил гостю чашку доверху и продолжал лить дальше. Профессор следил за тем, как переполняется чашка и, наконец, не выдержал: "Она и так полна! Больше уже не войдет!" И тогда учитель сказал: "Как и эта чашка, вы полны собственных мнений и мыслей. Как же я могу показать вам Дзэн, если вы не опустошили ее?")
Разум развивается благодаря бесконечному самоотражению, его законы всегда исходят из себя самих, не считаясь с текучей реальностью внешнего бытия. Будучи универсальным самообучающимся компьютером, он всегда готов к изменению программ, но каждое такое изменение обусловлено метапрограммой, которая, в свою очередь, исходит из продукта подчиненных программ. Нет предела внутреннему самоусложнению, но и заколдованный круг не разорвать. На каждом этапе усложнения разума стена между нами и Реальностью делается еще толще, ибо мышление возможно только благодаря целой серии искажений. В основе этих процессов — способность абстрагировать. Задумывались ли вы когда-нибудь, что это означает? Для мира, существующего вне разума, это просто нагромождение бессмыслиц. Всякий раз, когда вы принимаетесь мыслить (а это происходит почти ежесекундно), вы отвлекаетесь от реального содержания опыта, выбираете ряд условных признаков объекта (или серии объектов) и начинаете громоздить их на другие условные признаки, получая в результате вдвойне условное заключение. Но это лишь начало. Дальше вы мгновенно забываете об условности полученного продукта (ведь для разума не существует разницы между идеальным и реальным) и вводите его в цепочку других условных признаков, чтобы продолжить привычные манипуляции. В конце концов удаление от реальности достигает астрономических степеней — там и творится окончательный вариант описания мира.
Чуть ли не со времен античности мы открыли в своем мышлении два часто употребляемых процесса — анализ и синтез. Вряд ли какое рассуждение (не только научное, но и повседневно-бытовое) обходится без них. Анализ, как известно, производит разложение объекта (уже изначально условного) на элементы по придуманной разумом схеме, а синтез сводит эти эфемерные частички воедино опять же условным, «умственным» способом. Даже на примере только трех указанных способов мышления (абстракции, анализа и синтеза) легко заметить, в каком искаженном пространстве пребывает наш ум.
Мы, конечно, не знаем для себя иного функционирования в мире. Однажды заведенный механизм не имеет пути к отступлению. Он безусловно прагматичен и позволяет преобразовывать среду для наших (уже во многом искусственных) потребностей. Все бы хорошо, но трагический факт заключается в том, что разум и восприятие связаны друг с другом в единый, идеально слаженный организм. И в результате мы не только мыслим воспринимаемое, но и воспринимаем мысленное, причем последний процесс давно уже стал доминирующим. О том, каким именно образом работа разума обусловливает восприятие, размышляли в новое время сотни психологов и философов. В самом общем виде, но очень выразительно, систематизировали эту информацию «отцы» нейролингвистического программирования Гриндер и Бэндлер. Они свели эффекты интеллектуальных операций к трем явлениям: генерализации, опущению и искажению. Генерализация, говорят они, "это процесс, в котором элементы или части модели, отрываются от исходного опыта, породившего эти модели, и начинают репрезентировать в целом категорию, по отношению к которой данный опыт является лишь частным случаем". Опущение позволяет нам избирательно обращать внимание на одни параметры опыта, исключая рассмотрение других. А искажение смещает восприятие чувственных данных таким образом, чтобы они соответствовали заранее принятым интеллектуальным предпосылкам. Все это приводит к значительным психологическим последствиям, делая нас всех в какой-то мере шизофрениками. Способность выйти из-под власти разума парадоксальным образом возвращает нас к трезвости и дает возможность действительно постигать. На первых порах дон Хуан часто упрекал Кастанеду в зависимости от этого условного и ограниченного инструмента. "Ты любишь смирение нищего, — тихо сказал он. — Ты склоняешь голову перед разумом." (IV, 25).
Но не следует понимать разум как аппарат, поддерживающий лишь рационалистский или материалистический образ мира. За долгие века своего существования интеллект доказал, что обладает огромными способностями и недюжинной фантазией. Все религиозные доктрины, оккультные философии, самые утонченные мифы являются его особенно претенциозными конструкциями. Все духовные «учителя» в той или иной степени заигрывают с разумом, превращаясь в архитекторов собственного, обожествленного Космоса. Тем же страдают экстрасенсы и духовидцы, пытающиеся истолковать, разложить по полочкам проблески подлинных откровений, изрядно перепутанные со сновидением, галлюцинацией или мечтой. С этой точки зрения они лишь внешне выигрывают в сравнении с первобытными колдунами, ибо точно так же создают иллюзию, только пользуясь при этом более сложными, интеллектуально отягощенными образами. Практически же они чаше всего проигрывают: аморфное описание мира «нецивилизованного» провидца позволяет ему больше замечать в мире Реальности и лучше работать с замеченным, а наивные сказки, которыми он потчует своих соплеменников, бывают не столь уж серьезной помехой. Так что страх культурных народов перед дикими соседями, о котором упоминает Тайлор, возможно, не лишен оснований.
Ознакомительная версия.
