Вдыхая воздух, я обонял его сухость.
Слева начинался пологий белый склон, поднимавшийся не более чем на сотню футов в сторону ровного черного горизонта, резко очерченного и хоршо видимого в этом чистом, прозрачном и недвижном воздухе. Справа обнаженный гранит горы круто уходил в темную долину. Я знал, что линия снегов проходит двумястами футами ниже. Позади меня тянулись снежные пики и зеленые долины, серые ночью, чередование белого и серого, вершин и долин, так далеко, как только я мог… чувствовать.
Я описываю эти признаки в порядке их расположения, но сам я видел все это сразу. Я осознавал одновременно все, что находилось вокруг меня — впереди, сзади, слева, справа, вверху и внизу. Все мои пять чувств утратили свою различность.
Можно сказать, что я обонял сухость воздуха, что я чувствовал горы и долины, чередующиеся вдали, и это будут литературные фокусы, но это лучшее, что я могу найти для описания всеобщего ощущения. Этот же феномен я испытывал в хижине: там были цвета, которые можно слушать, и ткани, текстура которых воспринимается на вкус.
Не стоит возиться с этими метафорами. Лучше вообразите себя сферой, вроде пузырька в бокале с шампанским, и ваша поверхность отражает все; ведь и вправду все отражается на поверхности идеальной сферы. Ваш опыт не связан с вашей пространственной ориентацией — вы испытываете одновременно все, что есть; и вы воспринимаете все всеми чувствами, то есть текстура, аромат, вкус, звуки и цвета осязаются, обоняются, воспринимаются на вкус, слышатся и видятся одновременно.
Я проник в хижину и ощутил запах оранжевого тепла, пылавшего в глиняной печи. На деревянном столе стояла толстая свеча, меня тянуло к ней; и толстая разноцветная плетеная циновка на глинобитном полу, и стены, увешанные растениями и высушенными насекомыми и частями животных, и брызги пламени оплывающей свечи, и жемчужный отблеск лужицы горячего воска, и женщина — все отражалось в совершенной сфере моего осознания.
Это была старая индианка с необычайно морщинистым лицом, серыми глазами и седыми волосами, разделенными посередине; одна сторона заплетена в косу вместе с матерчатой лентой. Ее рот и руки двигались, она говорила обо мне; она не смотрела на меня непосредственно, но явно воспринимала мое присутствие, потому что не одобряла его. Она шевелила губами; её брови, несколько чахлых седых волосков над опущенными веками, стянулись к переносице, она хмурилась. Непрерывно шевелились и ее руки, пальцы с желтыми ногтями лоснились от животного жира, из которого она делала свечи.
Всю эту картину, каждую ее мельчайшую деталь, какая только может быть описана, я воспринял без единой мысли. Первая моя мысль была — что я сплю; да, это так и было, это был сон, и я осознавал, что вижу сон.
А потом комната свернулась, схлопнулась, как будто лопнул сферический пузырь, который был мною и парил над пламенем свечи, и во сне я увидел себя сидящим у Камня Пачамамы, увидел хоровод под теплым дождем и оранжевый свет костра. Я знал, что нахожусь где-то в собственном теле и сновижу себя, следящего за танцующими и за музыкой их ореховых скорлупок и бобовых стручков. И то было мое сновидение. А это? Я снова оказался в хижине, и женщина была так близко, что я различал поры ее носа, все ее безобразное и сердитое лицо, она сосала костяной наконечник трубки из твердого дерева и выпускала едкий вонючий дым на мою поверхность. Она явно смирилась с тем, что я здесь; и хотя я не мог слышать ее слов, я видел, как шевелятся ее губы, и я знал, что она велит мне следовать за ней.
Я двигался рядом с ней, у ее правого плеча, покрытого черной альпаковой шалью. Ей трудно было идти, ее ноги с хрустом проваливались сквозь наст и утопали в глубоком снегу, истрепанные полы длинного и тяжелого шерстяного плаща волочились по насту, подметая снег.
Ее дыхание пахло кокой, оно поднималось клубами пара, скользило по щекам и рассеивалось за плечами, когда она наклонялась, кряхтя, чтобы преодолеть трудный участок. Наконец мы пришли к неприветливому каменистому месту за большой скалой ниже линии снегов.
Среди острых торчащих камней там была небольшая V-образная площадка, а на ней небольшое дерево с несколькими засохшими листьями. Под деревом я увидел двух птиц, отвратительных во всех отношениях; я полностью ощущал их — я, шар, совершенно осознающий и испытывающий каждую вещь всеми органами чувств; и я возмущен и зачарован собственным восприятием этих кондоров [Кондор. Кuntur — на кечуа. Vultur gryphus — по-латыни. ], которые скачут и отталкивают друг друга от лежащей перед ними на земле груды — красного месива из мяса, шерсти, костей и внутренностей.
Они были величиной с собаку, один немного крупнее другого, сплошной черный и серый цвет, крылья полуприподняты — каждое шесть футов в раскрытом виде, — а головы казались слегка деформированным продолжением шей, торчавших из серого пуха, как из жабо. Удлиненные морщинистые розовые щеки заканчивались крючковатым желтым клювом, похожим на загнутый вниз желтушный ноготь. Глаза напоминали черные блестящие бусинки. Ударяя друг друга крыльями, роняя перья, они танцевали вокруг убитого животного и с бессмысленной яростью долбили клювами его плоть. И хотя я знал, что это какое-то извращение сна, что я где-то на самом деле сплю и вижу во сне танцующих на Мачу Пикчу, — я знал также и то, что сейчас не время производить опыты. Здесь должно совершиться что-то важное.
Я знал, как овладеть ими. Старуха закрыла глаза, затем открыла их, и научила меня там и тогда, с подветренной стороны от намеченных нами птиц, как мне перейти в животное. Они были осторожны; одни животные более чутки, другие меньше. Когда они почувствовали нагну энергию, заподозрили, что их дурачат, они забеспокоились, стали дергать головами, — у моего кусок кровавого мяса забавно свисал с правой стороны клюва.
Я учился быстро; я уже знал, что с их нехитрым сознанием можно слиться и обитать в их существе как угодно долго.
Это произошло мгновенно, когда он повернул голову и я ухватил его взгляд. Я уже был с ним; он испугался. Рефлекс «драться или убегать» у птиц означает убегать, улетать; и вот я с ним уже на краю скалы, мы взмываем в ночь и парим, я дрожу в экстазе полета; высота, головокружительная скорость свободного падения со сложенными за спиной крыльями, свободный, без малейших усилий, подъем, бесшумные круги в темноте ночи над долиной, — я мог бы летать так до смерти, вперив глаза во мрак и кружась в ночи, как ошалевшая ракета. Я мог убить птицу или измотать ее совершенно, но вместо этого я повел ее над оврагом, прорезавшим ари от вершины до реки внизу, затем обратно к хижине в снегах, где старуха уже ожидала меня. Я оставил птицу, выпрыгнув прямо на наст, и снова подобрался поближе к свече; старуха грелась возле печки, и губы шевелились, она давала мне понять, что мне пора уходить. Я пришел без приглашения, и если я приду в другой раз, то должен сообщить о своем появлении, подергав пучок травы, висящий на дереве у входа.
Я попытался вернуться в свой сон. Я знал, что я снова должен находиться в состоянии сна, чтобы проснуться. И видя себя спящим на лугу перед Камнем Пачамамы, я старался проснуться. Участники хоровода исчезли, начинается рассвет, а я сплю в траве, еще мокрой от ночного дождя, и не могу очнуться. И только когда я вижу, как я шевелюсь и как открываются мои глаза, я осознаю, что сплю, что мне снится сон о том, как я просыпаюсь на лугу. Я наблюдаю, как я на локтях приподнимаюсь с земли, как смотрю на растоптанную грязь, следы кожаных сандалий танцоров, примятую траву… Нет, говорю я себе, я все еще сплю. Я застрял между сном и пробуждением, я застрял в этом сне и должен из него выбраться.
Я, конечно, выбрался из сна; зрелище меня самого, просыпающегося на лугу и изучающего следы ночных танцев, оказалось сновидением, из которого я проснулся. Но когда я, наконец, избавился от него, то оказался вовсе не на лугу.
Я находился в пещере на склоне Хуайна Пикчу. Я окоченел и чувствовал, что заболеваю. Я поднялся на ноги и попробовал потянуться; мышцы напряглись, захрустели суставы, волна тошноты наполнила пустой желудок. Я вспомнил свое всеобщее ощущение минувшей ночью; удивительным образом воспоминание о том дезориентированном восприятии, о неопределенном ощущении той старухи, ее спины, лица, одежды, запаха, вкуса и осязания, вызвало у меня содрогание, похожее на тошноту при морской болезни. Было еще очень рано, около половины седьмого; я осторожно выбрался на узкую террасу и посмотрел вниз. Подо мной была головокружительная крутизна почти ровной гранитной поверхности — северный склон горы. Я оторвал взгляд от речки и железнодорожной станции в 2000 футов ниже меня и стал зрительно подниматься по зигзагообразной дороге к Мачу Пикчу; дорога семь раз меняла направление и наконец достигла руин.
Все было закрыто утренним туманом и облаками — все, кроме руин. Мачу Пикчу раскинулся внизу подо мной в своем совершенном покое; сверху на него падал неравномерный свет, и освещенные участки города вспыхивали яркими цветами. Источником этого странного освещения был разрыв в облаках, рваная прореха, сияющая белым золотом на сером облачном небе, и рвущиеся сквозь нее лучи Солнца овеществлялись утренним туманом и падали на остатки стен и храмов и на длинную полосу главной площади. Я знал, что трещина в небе будет расширяться, через час или около того тучи разойдутся, туман исчезнет и город согреется в лучах апрельского Солнца.
