Мы очень страдали от бурь. Огромный барьер Гималаев иногда пропускал облака, зарождавшиеся в Индии, которые вызывали изменение температуры. Завывающие вихри выбирались из-за гор и обрушивались на нашу долину, сметая все на своем пути. Люди, которым приходилось попадать в бурю, должны были носить кожаные маски, иначе стремительно летящая с ветром скальная пыль с высочайших вершин могла поцарапать им лица. Путники, застигнутые на открытых горных плато, рисковали быть сброшенными вниз; если они были невнимательны и недостаточно ловки, их накидки и другие вещи взлетали в воздух и кружились. Их разрывало в клочья, превращая в игрушки безумного ветра.
Где-то внизу, в бледном рассветном воздухе, раздалось печальное мычание яка. И словно по сигналу, высоко на крышах затрубили фанфары. Низко пульсируя, загудели раковины. Звуки отражались и переплетались, сплавляясь в громкую смесь, похожую на величественный аккорд, взятый на огромном органе. В одно мгновение меня окутало множество звуков: пение в храме, ржание лошадей, недовольное ворчание голых сонных послушников, дрожащих от холода. Огромный «муравейник» был разбужен для нового дня, — еще одного дня жизни. И как приглушенный фон, несмолкаемое пощелкивание молитвенного колеса доносилось из глубины здания. Старый монах все вращал и вращал его, считая, что это его единственная цель в жизни.
В комнате началась суета. Активность возрастала с каждым мгновением. Бритые головы с надеждой высовывались в окно, ожидая, что вот-вот потеплеет. Темное бесформенное пятно вывалилось откуда-то сверху и, пролетев перед моими глазами, шлепнулось с отчетливым треском на камни. «Чья-то чашка, — подумал я, — теперь он останется без завтрака, если не получит новую».
Завтрак? Конечно! Начался новый день, сегодня мне надо собрать все свои силы, потому что, я надеюсь, именно сегодня должен вернуться мой любимый Наставник. Перед тем, как я увижу его, будут еще утренние занятия, служба в храме… Но сначала — завтрак. Тсампа — это блюдо, которое никогда не дает чувства насыщения. Но это было единственное блюдо, которое я знал, кроме, быть может, очень редких лакомств из Индии. Я с трудом вышел в коридор, следуя за вереницей детей и монахов, тянущейся вниз в направлении зала, в котором мы ели.
Я немного постоял у входа, ожидая, пока усядутся остальные. Мои ноги были слабы и, когда все кружились вокруг меня, существовала угроза, что я могу потерять равновесие. Наконец я смог войти и занять свое место среди мужчин и мальчиков, сидящих на полу. Мы сидели рядами, скрестив ноги (все, кроме меня — я сидел, поджав их под себя) — около двухсот пятидесяти человек одновременно. Когда мы сели, обслуживающий монах стал разливать тсампу, ходя между рядами, наделяя всех равными порциями. Обычно монахи стояли возле каждого ряда и по специальному сигналу начинали ходить, разнося пищу. Никто не смел есть, пока главный монах не давал сигнала. Наконец все чашки были наполнены тсампой. «Официанты» стали в стороне.
Старый лама подошел к кафедре. Она возвышалась высоко над нами, и лама мог смотреть на нас сверху. Он встал за кафедрой и поднял верхний лист своей книги. Наши страницы, в отличие от западных, были очень длинными и никогда не сшивались вместе. Лама поднял верхний лист своей книги и дал сигнал, чтобы мы приготовились к началу трапезы.
Немедленно главный монах поднял руку и опустил ее, давая нам знать, что мы можем приступить к еде. Мы не заставили себя долго уговаривать. Чтец начал чтение священной книги. Его голос гудел, эхом разливаясь по всему залу, делая неразборчивым большинство слов.
По столовой тихо ходили прокторы, не произнося ни звука, придерживая свои мантии во избежание случайного шелеста.
В монастырях по всему Тибету было принято, чтобы чтецы читали нам, пока мы ели. Считалось неправильным есть и думать о пище. Пища была грубой вещью, необходимой лишь для поддержки тела, которое ненадолго призвано быть обиталищем бессмертного духа. Хотя есть было необходимо, мы не должны были стремиться получать удовольствие от еды. Чтец всегда что-то читал для нас из священной книги, и пока наши рты поглощали пищу для тела, наш дух поглощал пищу для души.
Старшие ламы всегда ели в одиночку, обычно размышляя о священных текстах или разглядывая священные пергаменты и книги.
Считалось большим проступком разговаривать во время еды. Того, кто имел несчастье быть пойманным за разговором, немедленно хватали прокторы и укладывали возле двери. Он должен был лежать там, пока все не выйдут. Выходящие переступали лежащего, заставляя жертву краснеть от стыда.
Мы, дети, всегда заканчивали первыми, но сидели и хранили молчание, ожидая остальных. Часто чтец продолжал читать, не замечая, что все уже давно ждут его. Иногда мы опаздывали на занятия, потому что чтец, увлеченный своим предметом, забывал о пространстве и времени.
Наконец, чтец закончил страницу и посмотрел на нас с некоторым удивлением. Он не стал продолжать, а накрыл книгу обложкой и связал ленточками. Подняв книгу, он протянул ее монаху, тот взял, поклонился и унес ее в хранилище. Главный монах подал знак, что мы свободны. Мы прошли в ту часть зала, где стояло множество кожаных мешков с чистым песком; одной горсти этого песка хватало, чтобы вычистить наши чашки — единственную столовую утварь, которая была нам доступна. Конечно, мы еще использовали пальцы — но никаких вилок и ножей.
— Лобсанг! Лобсанг! Сходи в типографию и принеси три листа, у которых есть чистая сторона. — Молодой лама стоял передо мной, отдавая приказ.
Я что-то недовольно пробормотал и поплелся по коридору. Это был один из видов работ, которые я ненавидел, потому что из-за этого мне приходилось выходить из Поталы и проходить весь путь до деревни Шо, где я должен был встретиться с человеком, у которого можно было получить требуемую бумагу.
Бумага была очень редкой, очень дорогой в Тибете. Она изготовлялась полностью вручную. Бумага рассматривалась как религиозный объект, потому что почти всегда использовалась для записи священных знаний, священных слов. Бумагой никогда не злоупотребляли, ее никогда не выбрасывали. Если при печатании книги что-то не получалось и бумага портилась, ее не рвали, а использовали чистую сторону для нашего обучения. Для этих целей всегда был под рукой большой запас такой бумаги. Мы печатали книги при помощи деревянных блоков, на которых были вырезаны надписи. Надписи вырезались вручную, и поэтому при их изготовлении и испытании портилось много бумаги.
Я вышел из Поталы через черный ход. Этот путь был намного круче, но короче, и я при этом меньше уставал. Мы обычно спускались по этому пути, придерживаясь за кусты, иначе можно было оступиться и полететь вниз в облаке пыли, протерев при этом в своей мантии дыру, причину возникновения которой потом будет трудно объяснить.
Я пробирался по узкой тропинке, вившейся среди высоких кустов. На небольшой поляне я остановился и посмотрел в направлении Лхасы в надежде увидеть долгожданную шафранную мантию, поднимающуюся на Бирюзовый мост или — вот была бы радость! — движущуюся по Кольцевой дороге. Но нет, там были лишь паломники, странствующие монахи и несколько обычных лам. Вздохнув и недовольно ворча, я продолжал свой скользкий путь вниз.
Наконец я добрался до здания суда и, обойдя его, вошел в типографию. Внутри находился старый-престарый монах. Он был весь вымазан краской, потому что постоянно имел дело с только что отпечатанной бумагой и деревянными штампами.
Я вошел и огляделся. Запах бумаги и типографской краски всегда привлекал меня. Я посмотрел на замысловато изрезанные деревянные доски, приготовленные для печатания новых книг. С нетерпением я ждал того времени, когда мне можно будет тоже вырезать такие штампы, меня очень тянуло к этому, а нам, монахам, всегда предоставляли возможность реализовать свои наклонности на благо общества.
— Ну, мальчик! Что ты хочешь? Быстрее.
Старый монах грозно посмотрел на меня, но я знал, что на самом деле он гораздо лучше, чем кажется. Он был довольно приятным стариком, пугавшим малышей, которые иногда по неловкости мяли прекрасные листы бумаги.
Я быстро пересказал свое послание, объяснив, что мне нужно три листа. Он проворчал что-то в ответ и, отвернувшись, стал подыскивать, что бы мне дать. Было похоже, что ему жаль расставаться со своей любимой бумагой. Он оглядывал каждый лист и, передумав, откладывал его. Наконец, мне надоело это, и я, взяв первые попавшиеся три листа, сказал:
— Спасибо, уважаемый Мастер, я возьму вот это. Этого достаточно.
Он оглянулся и посмотрел на меня, широко раскрыв от удивления рот. Но к этому времени я уже был у двери и, когда он снова раскрыл рот, на этот раз чтобы что-то сказать, я уже был далеко и ничего не слышал.
Я аккуратно свернул бумагу чистой стороной вовнутрь. Сунув ее за отворот мантии, я той же дорогой побрел обратно, цепляясь за крепкие кусты.
