Моралес поднялся, повернул голову к жене Диего и кивком показал ей место у стены, где сидел сам; она подошла туда и села.
В комнате, защищенной от вечернего холода толстыми саманными стенами, было тепло от множества горящих свечей. И все же для меня было неожиданностью, когда Моралес подошел к умирающей и совсем сиял с нее одеяло. Ее сорочка покрывала колени; желтые костлявые ноги были обуты в сандалии. Он сложил одеяло, приподнял ее ноги п подложил одеяло под них, как подушку, затем снял ее сандалии и протянул их Диего. После этого, закрыв глаза, он около получаса массировал ей ноги.
Закончив массаж ног, он подошел к изголовью, очень осторожно приподнял ее голову и снял четки с распятием. Ничто не изменилось ни в ее дыхании, ни в лице, когда он снова уложил ее голову на подушку. Он сложил цепочку с четками в ладонь ее левой руки и согнул пальцы, зажав таким образом четки в ее кулаке.
Он взглянул на Диего и кивнул ему; тот поднялся и тронул за плечо свою жену. Она встала, я тоже поднялся на ноги. Не поднимая глаз, она обошла изножье кровати, слегка поклонилась моему спутнику и вышла из хижины. Диего подошел к двери и, наклонившись, выставил сандалии наружу. Затем он выпрямился, посмотрел на моего друга, склонил голову и прошептал:
— Аеус me, don Jicaram.
И тоже вышел, оставив нас одних.
Как?
Я взглянул на своего друга: он стоял у изголовья, положив руку на лоб умирающей женщины. Он поднял глаза, и на мгновение наши взгляды встретились.
— Задуйте свечи, — сказал он. — По одной.
Я не двигался и не сводил с него глаз. Возможно ли это?
— Свечи. Пожалуйста.
Я подошел к узкой планке, в виде полочки опоясывавшей комнату. Мой мозг работал стремительно, но беспорядочно. Я наклонился и задул одну свечу. Я плохо соображал. Должно быть, я не понял Диего. В этот момент я услышал пение Моралеса. Тихо, еле слышно он пел песню на языке кечуа. Я оглянулся. Его глаза были закрыты, движения губ почти незаметны; рука его все еще лежала на лбу женщины. Он медленно открыл глаза. Глаза Распутина. Они мгновенно ухватили мой взгляд и велели продолжать работу, и я повиновался. Я задувал свечи, пока не закончилось его пение и он не произнес:
— Теперь хорошо.
Осталось три свечи; в воздухе стоял дым от остальных, погашенных. Он уже стоял сбоку рядом с кроватью. Он опустил руки на правое бедро умирающей и провел ими вниз, к ступням, как будто что-то сметая. И снова то же движение по бедру, голени, ступне — и его руки повисли в пустоте за ступней, и он стряхнул их, стряхнул, как стряхивают воду с пальцев, по направлению к стене. Три раза он производил это сметающее движение вдоль ноги и стряхивал руки. Затем он перешел на другую сторону и повторил ту же процедуру с левой ногой.
Я подошел к изголовью и послушал ее дыхание; оно было все таким же затрудненным и неглубоким, как ранее. Моралес приподнял ее правую руку за запястье и «вытер» ее такими же уверенными движениями; повторяя то же самое с левой рукой, он следил, чтобы четки не выскользнули из закрытой ладони; маленькое распятие покачивалось на цепочке. Было что-то жутковато методичное и профессиональное в том, как он уложил ее руки на прежнее место по бокам туловища и стал расстегивать на ней сорочку от шеи вниз.
Когда он закончил, обнаженной оказалась только центральная полоска желтушной кожи, шириной дюйма в три, с острыми очертаниями ребер и грудины и запавшим животом. Нижнюю часть тела закрывали грубые полотняные панталоны, уже слишком просторные для нее.
Он начал с точки, расположенной примерно на дюйм выше ее паха. Двумя выпрямленными пальцами, средним и указательным, он производил круговые движения против часовой стрелки в пространстве между ее ногами, затем отводил руку в сторону и вверх, не прекращая спирального движения в дымном воздухе. Первая чакра. Он повторил это три раза и приступил ко второй чакре, в полдюйма выше края панталон. Он начинал с медленного и точного крута диаметром три дюйма, затем ускорял движение и на предельной скорости вращения отводил руку вверх и в сторону.
Ее живот, сердце, углубление в основании горла, лоб — я отступил в сторону — и, наконец, темя.
Когда он закончил и стоял у изголовья, я увидел, как расфокусировались его глаза, почти незаметно сместились оси зрачков, и пустые, почти остекленевшие…
— Смотрите.
Я оторвал взгляд от его лица и стал смотреть вниз, на тело, на все те же едва заметные дыхательные движения грудной клетки.
И Моралес ударил меня по голове.
Это было как молния. Он поднял локоть и нанес мне короткий болезненный удар по лбу. У меня все поплыло перед глазами. Рефлскторно я схватился рукой за ушибленное место.
— Какого черта…
— Смотрите! — приказал он.
Это длилось одно мгновение. Что-то появилось на поверхности ее тела. Что-то молочное, просвечивающее, около дюйма шириной, окружало контуры ее тела. Затем оно исчезло.
— Станьте здесь.
Он крепко взял меня за предплечье и, обведя вокруг кровати, поставил возле изголовья.
— Смотрите теперь. Расслабьте фокус.
Пока я добивался нерезкости зрения, он легонько выстукал пальцами круг у меня на лбу, а затем стукнул по нему фаланговым суставом.
И тогда я увидел. Вне фокуса, но несомненно там, на этот раз на расстоянии трех-четырех дюймов от поверхности тела, возникло тончайшее сияние, словно светящаяся форма ее тела отделялась от плоти. Мне приходилось делать усилия, чтобы не фокусировать зрение. Я почувствовал, как невольный озноб поднимается у меня по спине.
— Следите за дыханием, — велел он.
Я выдыхал и вдыхал как можно спокойнее, чтобы ничем не нарушить качество видения.
— Я в самом деле вижу это? — прошептал я.
— Да, мой друг, вы видите это. Это видение мы забыли, оно было затуманено временем и рассудком.
— Что это такое?
— Это она, — сказал он. — Это се сущность, ее световое тело. Она назвала бы это душой. Она хочет отпустить ее. Теперь смотрите дальше. Мы ей поможем.
Я обернулся, чтобы взглянуть на него, и… там что-то было, но оно исчезло. Что-то вокруг его головы и на плечах, но я моргнул — и больше ничего не увидел, кроме резких очертаний его лица, смягченных только оранжевым светом свечей.
Моралес снова работал с ней. Он повторил всю процедуру, которую я уже видел, повторил так же терпеливо и энергично, без малейшего колебания, весь отдавшись работе руками.
Я вышел на минуту из хижины. Я вдыхал холодный ночной воздух и пытался навести порядок у себя в голове, но… Дон Хикарам? Это правда?
Небо очистилось. Через неделю будет полнолуние. Сверкали звезды, а во дворе вокруг большого костра собралось полтора-два десятка жителей деревни. Кто-то распевал веселую песенку па испанском, и это меня удивило. Жизнь игла своим чередом, в воздухе пахло вкусной едой, люди что-то делали. Все как обычно.
А у меня за спиной, при свете свечей, человек, которого я уже привык считать своим другом, странный, идиосинкразический, поэтичный профессор философии отделял «световое тело» умирающей женщины от ее физического тела, помогая ей умереть. А Диего сказал ему: «Спасибо, дон Хикарам».
Я потер пятно на лбу. Кожа была нежной. Я возвратился в хижину.
Контраст между тем, что я видел во дворе — людей, звезды, Луну, и тем, что предстало моим глазам в комнате, был разителен.
Моралес стоял, наклонившись к ее голове, и что-то шептал; губы его находились на расстоянии меньше дюйма от ее уха. Внезапно ее грудь поднялась, она судорожно вдохнула, воздух с шумом наполнил ее легкие — и дыхание остановилось.
— Выдох!
И я услышал долгий, хриплый и трудный выдох, последнее дыхание, покидавшее ее грудь и выходившее через раскрытый рот. А затем я вдруг увидел, словно краем глаза, как молочное свечение, которого я не заметил после возвращения в комнату, поднимается и собирается в какую-то неопределенную, бесформенную массу; молочная и полупрозрачная, словно опал, она повисла над ее грудью, она парила над нею на высоте двенадцати-восемнадцати дюймов. Моралес резко хлопнул в ладони над грудной клеткой, и масса переместилась, проплыла над горлом, головой и, наконец, исчезла.
— Господи Боже мой, — сказал я.
Моралес взглянул на меня.
— Вы видели ее?
Я приблизился к постели и посмотрел на лицо. Странная вещь смерть. У женщины была кома, никакого выражения на лице, но смерть все же нашла способ заявить себя, смягчив это лицо и сообщив ему недвижность абсолютного покоя. Лик смерти нельзя спутать ни с чем. Никакого движения крови под поверхностью, ни малейшего пульса сосудов. Ничто живое не может быть столь недвижным. Жизнь, подобно смерти, есть нечто видимое, но смерть есть маска, маска последнего покоя.
