Как раз в этот момент мимо них проходил какой-то человек, и Хоги вновь изумился: человек курил трубку! Он прогуливался, размахивая руками и весело пуская огромные клубы дыма. Отец посмотрел на Хоги и рассмеялся снова. «Хоги, – сказал он, – я говорил тебе, что некоторым хочется земной еды, а некоторые хотят закурить или выпить, что ж, они могут это делать, если хотят, но в этом просто нет никакого смысла. Это значит, что они не достигли того уровня, который позволил бы им избавиться от старых земных привычек. Этот человек курит, что ж, ему это нравится, но в какой-то момент он поймет, что это просто глупо. Он думает о табаке, затем он представляет себе кисет, затем сует руку в карман костюма, который он себе придумал, и достает воображаемый кисет с табаком, которым он набивает воображаемую трубку. Конечно, это все иллюзия, галлюцинация, самогипноз, но то же самое наблюдается в психиатрических больницах на Земле. Возьми человека, у которого, как говорится, шарики за ролики заехали, и вот такой человек, например, думает, что он ведет автомобиль или едет на лошади. Я как-то зашел в одну психиатрическую больницу в Ирландии и увидел там человека, который вел себя престранно. Я спросил его, что это он делает. Он посмотрел на меня так, будто я псих, – не задумываясь о том, что это ОН псих, – и сказал: „А что же ПО-ВАШЕМУ я делаю? Вы что, лошади моей не видите? Глупая кобыла устала, вот, легла, и я не могу ехать дальше, пока она, дура, не поднимется“. Безумец затем осторожно слез со своей воображаемой лошади и пошел прочь, с отвращением рассуждая о всех этих психах, которые болтаются по всей больнице!» Хоги поежился. Он не понимал, что с ним происходит. У него было очень странное чувство, будто он был куском железа, который тянет к магниту. По какой-то странной причине он ухватился за скамейку. Отец повернулся к нему и сказал: «Время пришло, Хоги, тебя зовут в Зал воспоминаний, поторопись. Я подожду здесь, пока ты не выйдешь, возможно, я смогу тебе помочь. Но, когда ты выйдешь, называй меня Моисеем, здесь я не твой отец. Ну, теперь ступай».
Хоги поднялся на ноги, и, даже уже вставая, он почувствовал, что его все сильнее тянет к Дворцу воспоминаний. В некотором замешательстве он направился ко входу и обнаружил, что почти бежит, во всяком случае, он двигался быстрее, чем ему хотелось. Впереди высилось огромное каменное крыльцо. Теперь, подойдя так близко, он был поражен огромностью Дворца, размеры громадной входной двери сильно испугали его. Он чувствовал себя так, как, возможно, чувствует себя муравей у ворот земного дворца. Он поднялся по ступенькам, каждая следующая из которых, похоже, была больше предыдущей. Но так ли это было? Возможно, это он уменьшался с каждым своим шагом. Уменьшался, конечно, только в своих глазах. Но он собрал все свое мужество и продолжил подъем. Скоро он достиг огромной плоской поверхности, он вышел на плато, огромное, пустынное плато, на котором не было ничего, кроме огромной двери, которая, казалось, доходила до самого неба. Хоги пошел по направлению к ней, и когда приблизился, дверь открылась и он оказался в Зале воспоминаний. Дверь позади него затворилась.
Старый монах, болезненно морщась, поднялся с земли и отряхнул свои выцветшие одежды. Он сочувственно посмотрел на грузного, неуклюжего человека, который перелезал через забор, отделяющий земли монастыря от городской автостоянки. Человек, казалось, чувствовал, что монах смотрит на него. Он обернулся, повиснув на заборе, и заорал: «Сайрус Болливаггер, приятель, так меня зовут, я журналист, пишу очерки. Если ты думаешь что-то из этого выкрутить, найми хорошего адвоката». Монах медленно подошел к большому камню и с тяжелым вздохом опустился на него.
Как странно все-таки, подумал он, вот он, пожилой монах просто гулял себе в саду монастыря, который был его домом последние пять-десять лет, и, несмотря на таблички, предупреждающие о том, что это частные владения, сюда ввалился этот грубиян и, несмотря на все протесты монаха, подошел к нему и, ткнув его в грудь толстым указательным пальцем, сказал: «Быстренько, давай, рассказывай, как у вас тут, в этой дыре, а? Вы тут просто все гомики, да? Ну ты, вроде, на гомика не особенно похож, но давай, рассказывай, мне надо писать статью».
Монах осмотрел пришельца с ног до головы, чувствуя, что в его взгляде сквозит большее презрение, чем ему следовало бы показывать. Нельзя презирать своих братьев, но этот перешел всякие границы. Старый монах, брат Арнольд, прожил здесь много лет, он пришел в монастырь еще мальчиком и с тех пор жил здесь, пытаясь привести свои взгляды на добро и зло в соответствие со священным писанием. Он всегда сам с собой обсуждал – таков был его обычай – все происходящее. Он не мог принять все, что было написано в Библии, как абсолютную истину. Не так давно он поделился своими сомнениями с аббатом, думая, что тот поможет ему разрешить его сомнения и очистить его разум, но нет, аббат пришел в ярость и наложил на брата Арнольда епитимью на всю неделю. В наказание он должен был мыть посуду для всего монастыря.
Тогда, как и сейчас, когда его оскорбил этот грубый мужлан-репортер, он все твердил про себя молитвы: «Господи, да будет милость Твоя, не дай мне допустить в душу пустое, не дай принять ничтожное за сущее». Это успокаивало его, давало ему возможность абстрактно глядеть на вещи.
Он бродил по монастырю, размышляя о прошедших годах. По утрам была работа, днем они учились, и столько рукописей нужно было украшать цветными рисунками – столько! Теперешние краски никуда не годились, химия, ужасные краски, а пергамент – о нем лучше не вспоминать вовсе. Он может подойти для того, чтобы из него делать абажуры, но не для такой тончайшей работы, для нее, как он заметил, современные материалы не подходили. Ну а после выполнения монастырской работы, что потом? День за днем, месяц за месяцем, год за годом вечерня, затем ужин в уединенной тишине, а после ужина повечерье, завершение седьмого канонического часа. После этого – одинокая келья, стылая и промозглая, с узкой, жесткой кроватью и обязательным распятием в изголовье кровати, келья столь маленькая, что даже заключенные в тюрьме подняли бы бунт, посели их в такие камеры.
Он бродил по саду, думая обо всем этом, когда этот глупый буйвол нахально вломился в частные владения, тыча ему пальцем в грудь и требуя сенсационных сведений для его статьи. Гомосексуалисты? Боже сохрани, какое там! Монахи не были гомосексуалистами, они относились к ним с определенной долей сочувствия, но совершенно их не понимали. Старый монах твердо потребовал, чтобы Сайрус Болливаггер уходил. Последний сорвался и принялся орать что-то про могущество прессы, говоря, что своим пером он может уничтожить репутацию монастыря. Монах стоял и молча слушал, погруженный в размышления, он созерцал. Но вдруг Болливаггер поднял кулак величиной со свиной окорок и ударил монаха в грудь, сбив его с ног. Он лежал и думал в каком-то оцепенении о том, что же это произошло с человечеством, что вот такой вот увалень набрасывается с кулаками на тщедушного человека на склоне его лет. Он не понимал этого.
Он лежал еще какое-то время, затем медленно, морщась от сильной боли, поднялся на ноги, колени его дрожали, ноги держали плохо. Он доковылял до камня, чтобы присесть на него, отдышаться и прийти в себя.
Выкрикивая угрозы насчет «разоблачения», Болливаггер наконец перелез через забор и тяжело спрыгнул на землю с другой стороны. Он стал быстро удаляться, своей неуклюжей грузной походкой напоминая скорее пьяную гориллу, чем представителя рода человеческого.
Брат Арнольд сидел там, возле искрящегося моря, обратив куда-то невидящий взор. Ничего не слыша, едва ли осознавая, что рядом пляж, громкие крики детей, шум веселящихся на пляже людей и пронзительные крики вечно недовольных жен, ругающих мужей за какие-то придуманные ими самими проступки. Вдруг Арнольд подскочил от неожиданности, на его плечо опустилась рука, и голос спросил: «Что беспокоит тебя, брат?» Он обернулся и увидел монаха примерно его возраста, глядящего на него озабоченными карими глазами.
«На меня набросился репортер, он забрался сюда через забор и ударил меня в грудь», – сказал брат Арнольд. «Он потребовал, чтобы я рассказал ему, что мы все здесь гомики – гомосексуалисты – в этом монастыре, а когда я отказался, довольно резко – что ж, – тогда он меня ударил в грудь так, что я свалился наземь! Я почувствовал себя нехорошо, мне нужно было передохнуть. Но пойдем, давай вернемся в дом». Он с трудом поднялся на ноги, и двое братьев, которые провели в этом монастыре много, много лет, медленно побрели по направлению к огромному зданию, которое было их домом.
Этим вечером, после повечерья, когда монахи разбрелись по кельям, брат Арнольд почувствовал сильную боль, казалось, его грудь пронизывали раскаленные пики. Он едва смог постучать в стену кельи своими сандалиями. За дверью раздался шорох, и голос спросил: «Что случилось, брат? Ты болен?» «Да, – слабым голосом ответил брат Арнольд, – да, брат, не можешь ли ты попросить врача из монастырского лазарета прийти ко мне?»
