Неужели же, такую страшную силу может иметь воля человека над умами и ощущениями других? спросит, пожалуй, читатель.
Заметим на это, что воля человека гораздо более и губительнее проявляет свою силу ежедневно над людскими умами и делами, чем всякое колдовство, как бы оно ни было преувеличено суеверием, а между тем мы этому не удивляемся и даже не замечаем. Воля человека возбуждает войну, от которой гибнут целые населения и приходят в запустение огромные страны. Воля человека составляет и извращает законы, возвышает и развращает общественное мнение, наполняет мир дикими криками фанатизма или же преклоняет страсти человека перед любовью к ближнему.
Мы удивляемся и восстаем против исключительного господства какого-нибудь кудесника (если кудесники есть на свете) над двумя-тремя людьми, и, в то же время, когда мы смущены такой силой, смотрим равнодушно, как воля нескольких человек производит революцию, устраивает коммуну и другие ухищрения, которыми потрясает умы и уничтожает веру миллионов людей.
Если мы примем теорию Бэкона о тайной симпатии или более простой физиологический закон – что в воображении, подчиненном воле другого лица, должны быть какие-нибудь идеи, имеющие сродство с этим влиянием и готовые его принять – то, очевидно, что ни один колдун не побудит нас на зло, если наши мысли сами не направлены ко злу, и, наоборот, не нужно быть колдуном, а только злым человеком, чтобы сделать зло, встретив ум, расположенный принять его совет.
Кому же быть снисходительными к заблуждениям воображения, как не тем философам, которые учат нас сомневаться во всем, кроме того, что может быть доказано математически.
«Человечески ум, ‑ сказал Лютер, – подобен пьянице верхом; поддержите его с одной стороны, он свалится с другой». Так, человек, слишком просвещенный, чтобы верить в то, во что верит простой мужик, всегда кончает тем, что предается какому-нибудь простому суеверию. Откроем любой биографический лексикон и увидим, что человек, непризнающий религии, всегда верит в какую-нибудь бессмыслицу. Вот лорд Герберт-де-Чербури, тип изящных скептиков, пишет книгу против божественного откровения и, вместе с тем, испрашивает знамения с неба для удостоверения, что эта книга одобряется Творцом его; таким образом, человек, который не верит в чудеса Спасителя, серьезно уверяет нас, что для него было сделано чудо.
Потом возьмите ум, самый могучий, самый трезвый, какой только произвел самый могучий, самый трезвый народ из всех народов, – возьмите великого Юлия Цезаря.
Всенародно, в сенате, он объявляет, что бессмертие души – пустая химера. Он принадлежит к школе, наследованной римскими сластолюбцами от Эпикура, и отвергает всякое вмешательство божества в земные дела. Выше этого авторитета материалисты не имеют. Они не могут похвастаться другим последователем своего учения, который бы равнялся по уму Цезарю. И все же этот великий мыслитель, отвергающей существование Бога и души, входя в колесницу, бормотал какое-то заклинание, ползал на коленках по ступеням храма, для умилостивления отвлеченной идеи, называемой «Немезидой», и не перешел Рубикон, не посоветовавшись с прорицателями. Что все это доказывает?
Очень простую истину. Человек имеет много инстинктов, сродных с животным, напр., голод и чувственную любовь. Но он имеет один инстинкт, исключительно ему принадлежащий и находимый у всех народов – инстинкт того, что есть невидимая сила вне этой земли, и есть жизнь за гробом, которую эта сила дарует душе человека.
Но люди не могут безнаказанно насиловать инстинкты. Сопротивляйтесь долго голоду, и, наконец, скорее, чем умереть с голоду, ваш инстинкт побудит вас сделаться людоедом; сопротивляйтесь чувству плотской любви, когда природа и юность этого требуют, и какой медик не скажет вам, что вы прямо идете к преступлению или сумасшествию?
То же самое бывает и с благороднейшими инстинктами человека. Отвергните внутреннее убеждение, которым величайшие мыслители подтвердили надежду смиреннейшего из христиан, и вы тотчас же отдадитесь какой-нибудь вере, которую гораздо труднее принять.
Человеку не остановить воображение в его стремлениях в безграничную даль, за пределы телесной темницы минутных интересов.
Сама философия, отвергая здравую религию, в силу которой человек находит спасительного путеводителя посреди сомнений, – сама философия сочиняет системы, в сравнении с которыми тайны теологии совершенно ясны и просты.
Положим, что какой-нибудь человек со здравым рассудком никогда не слыхал о божестве, подобном тому, которому мы, христиане, поклоняемся; спросите этого человека, что понятнее и естественнее: простая ли вера христианина-пастуха или пантеизм Спинозы?
Желание философски отвергнуть простейшую истину о божественном начале всех вещей, столь понятную для каждого ребенка, привело, к сожалению, к подобным же гипотезам двух глубочайших мыслителей нашего времени – Лапласа и Ламарка. Конечно, чем более мы будем изучать этих философов-фантазеров, стремящихся ничего не оставить целого в мире, кроме своих заблуждений, тем более будет смиряться наша умственная гордость.
Непонятные явления магнетизма и спиритизма нисколько не страннее тех гипотез, которыми дерзкий разум хочет объяснить, из чего и как составлен наш организм и какое отношение существует между миром физическим и миром идей.
Что знаем мы о тайнах природы?
Сегодня признанная наука, завтра признанное невежество. На каждом шагу встречаются открытия, раскрывающие истины, бывшие еще вчера глубокой тайной для самых светлых умов.
Что сказал сам Ньютон о своем знании?
«Я, подобно ребенку, ‑ говорит он, – подбираю на берегу камешки и раковины, а великий океан истины простирается предо мною неведомый, неисследованный». И он сам, в эпоху полной зрелости своего ума, не имевшего себе равных, – разве он презирал верования и надежды алхимиков?
Ведь посвятил же он многие дни и ночи исследованию одного из главных предметов их учения – превращению металлов. Имеем ли мы основание предполагать, что он удостоверился в том, что все это пустая мечта, как мы, далеко не Ньютоны, осмеливаемся утверждать?
Пусть скажет теперь практический мудрец, может ли один ум без силы воображения, которое всесильно в премудрости невежд и так ничтожно в невежестве мудрецов, сделать успехи в науке.
Если вдумаемся во все это, то всякие озадачивающие нас чудеса перестанут быть чудесами.
Глава XI. Явления призраков
Всякое необыкновенное чувственное впечатление может быть так сильно, что, наконец, примет форму положительного факта, как бы подтверждаемого различными случайными совпадениями, – совпадениями, встречающимися на каждом шагу в обыденных делах, но обращающих на себя внимание только в поразительных случаях.
Человек, говорит Аберкромби, под влиянием какого-нибудь сильного впечатления, сам того не чувствуя, засыпает на несколько секунд; какая-нибудь сцена или лицо являются ему во сне и, очнувшись, он полагает, что видел призрак.
Больное воображение совершенно походит на кривое зеркало, восстанавливающее искаженный предмет.
Аберкромби сообщает рассказ, ярко обрисовывающий аналогию между снами и видениями; он передает слова одного доктора. «Просидев однажды довольно поздно у постели одного из своих детей, опасно больного, он задремал в кресле и видел во сне огромную обезьяну. В испуге он проснулся, встал и подошел к столу, стоявшему среди комнаты. Он был в эту минуту в полном сознании и распознавал все окружающие предметы, но, в конце комнаты, у стены, он ясно видел обезьяну, делавшую те же самые гримасы, которые он только что видел во сне. Призрак этот не исчезал с пол минуты.»
Всякий, видевший призрак обезьяны, готов допустить, что это был только оптический обман; но спрашивается: также ли бы легко допустил он это, если бы ему явился призрак кого-нибудь из близких, родных или друзей? Разве только очень сильный ум объяснил бы последний случай так же просто, как и первый.
Раз испытанная иллюзия обыкновенно повторяется в той же форме. Так Гете долгое время преследовал призрак цветка, развертывающего свои лепестки и производящего новые цветы.
Один из знаменитых философов рассказывает, что он лично знал одну даму, которая видела своего мужа, слышала его шаги и голос, когда его не было дома. Случаи же возвращения однажды виденных призраков бесчисленны. Много подобных случаев можно найти у Гобберта и Аберкромби, и всякий доктор, имеющий обширную практику, может привести их не один.
Напряженное сосредоточение в самом себе творит чудеса. Восточные кудесники считают пост, уединение и размышление необходимым условием для развития фантазии. И не даром: потому что пост, уединение и размышление, другими словами – мышление или воображение, напряженное и сосредоточенное, необходимо породит видения и возбудит веру в них самого лица, их вызвавшего.
