Вошел Северьян в подземный чертог огляделся вокруг. Светло в храмине без огня: самоцветы рассыпают волшебный свет, а слюда и колчеданы точат слезы радужные, павлиньи. И полна подземная храмина люду дивного, люду незнаемого. Узрел Северьян Лесного Христа, о котором говорили, что жил он в низовьях у Кадар-горы, питаясь диким медом и семенем дягиля. Поодаль стояли седобородые наставники в белых одеждах, и плыла по храмине их песнь: «Свете Тихий, Свете Невечерний…»
Маленький старичок подтягивал им тонким ребячьим голоском, а на голове у него, как оленьи рога, колыхалось живое деревце – горная березка. Поджав ноги в бисерных унтах, сидели на пышных шкурах тунгусские камы-аяны, в красных кафтанах, обшитых звериным литьем, и перебирали в ладонях бирюзовые бусы. Остяцкий князь Тайшин сидел отдельно и держал в зубах пустую трубку без огня, а вокруг ходил косматый медведь-умник на задних лапах, а с ним вожак в вышитой кацавейке и высоких смазных сапогах. Звери лесные тоже участвовали в соборе; вход в подземный чертог стерегли белые волки, змеи проснулись от теплого дыхания и, свесив покачивающиеся головки, слушали пение. И беззвучно порхали по храмине летучие мыши – ангелы пещер. А посередине храмины, опираясь на посох, стоял Нагой Пророк, темный и иссохший, как дерево без листьев.
– Вижу я: убит Распутин! – возвестил он.
Горестный стон прокатился по храмине, сединами поникли старцы и зазвенели тяжкими веригами. Слюда уронила черную смолку, а колчеданы облились кровью, и открылись в каменных стенах прежде сокрытые очи, полные слез, и в ответ на горе людское в голос заплакали белые волки.
– Лежит тело его честное в смрадной скудельнице и Авелевой наготой светится! Тайные уды отсечены, и глумится над старцем Князь Содомский, – продолжил Нагой Пророк, – ради того вместе с ним пес застрелен, чтобы даже кровь его опаскудить и святость смешать с падалью!
– Тако и весь русский народ вместе с кобелем под мост выброшен, – прошептал старичок с деревцем на макушке.
– От всех земель избранный Царь сброшен под лед! С того дня и часа забеременела вселенная Зверем Тысячеглавым… Имя ему – безбожие и братоубийство…
Прозвучали по храмине легкие шаги, и расступились надвое старцы-наставники, а тунгусские камы встали со шкур и склонились в земном поклоне, и белые волки вскочили с лежанок и по-собачьи замахали хвостами. Статная женщина в богатом княжьем уборе прошла по чертогу. Возле Северьяна она остановилась, и звери сейчас же обнажили зубы, и грозно заворчал бурый медведь-скоморох.
– Земной поклон, Хозяйка! Прости, что пришел незван, – прошептал Северьян, комкая шапку.
– Земной поклон, Северьян Данилович, – звонко ответила она. – Здесь незваных нет, а зван ты от лика всего народа.
– Я ведь смерти искал, Хозяйка… – покаянно признался Северьян. – Думал, золото ищу, а сам от греха студного ушел в гору…
– В чем же ты грешен? – приподняла атласные брови Кама.
– Грех мой велик. Заронился я, седой филин, на молодую сноху, на красу ее юную, непорочную, каждую минуту о ней думаю…
– Не журись, милый, – вздохнул старичок с деревцем на голове. – Любовь – это, брат, такая златница, что ей никто в мире не может цены описать. Она дороже всего, созданного Богом! Иго ее легче пушинки, а не всякому по плечу…
– Ступай к ней, – улыбнулась Хозяйка, – только помни: ее первая ночь твоей последней наречется – и переменить этого нельзя. Вот, возьми мой подарок… – Она легко тронула гайтан на его груди.
От касания ее перстов жарко стало сердцу, и гайтан на лосиной жилке затяжелел и глубоко врезался в шею.
– От старца и девы родится дитя, и пчелиный рой поселится в бороде у старца, и житный колос из костей возродится… – произнес Нагой Пророк.
Очнулся Северьян от боли в шее, на том же месте, где разжег костер из березовых палок-рукоятей. Тронул он ладонью стылый пепел и с изумлением огляделся по сторонам. Отступил предвечный сумрак, и ясный свет зимнего дня заливал подземелье, он лился из скважин в каменной толще стен и манил на волю.
Северьян снял с шеи непривычно тяжелый гайтан и, вспомнив о серебристой смерти, развязал туго затянутый узел, и в раскрытую ладонь упал еще теплый золотой слиток.
Первая ступень тюремного узилища – камера предварительного заключения, прозванная в народе «аквариумом». Метко сказано: еще час назад был ты вольным окунем и плавал где хотел, а теперь сидишь в садке и пучишь глаза то на товарищей по несчатью, то на рыбака, то на его нож для чистки рыбы. Но это первое, что приходит в голову всякому «первоходу», то есть бедолаге, попавшему туда впервые, для иных «аквариум» становится Марианской впадиной отчаяния, и надо дойти до удушающих глубин, чтобы оттолкнуться от жуткого дна и вновь подняться к воздуху, к свету.
То, что сейчас жило в душе Илги, нельзя было назвать ни отчаянием, ни смирением, скорее – спокойным ожиданием. Ее вещая душа давно разглядела финал этой драмы.
– Лицом к стене, – скомандовал конвоир.
Дверь с амбразурой и тремя глазками повернулась на кованых петлях, и Илга шагнула в затхлое пространство камеры. Автоматическая кормушка, две пустые панцирные койки без матрасов и одеял, ржавый унитаз без загородки – вот и все декорации финального акта, когда стреляет знаменитое пыльное ружье, бесполезно болтавшееся на стене с самого начала спектакля.
Почти сразу привезли обед: миску пресной баланды, судок с гречкой и кусок сероватого хлеба с квадратиком масла, – но, как всякий пленный зверь, Илга ушла в добровольный голод.
Тюремное одиночество ее не тяготило, она сделала несколько упражнений на гибкость и встала у маленького окна под самым потолком, где синела скважина весеннего неба и кружили пьяные от воли и солнца голуби. Она протянула руку к солнцу и прошептала:
– Я – как Ты, яко Ты… – И закрыла глаза.
Ее губы едва заметно улыбались тому, что она слышала вокруг. Лязг и тоскливый скрип тюремного железа в гулкой пустоте коридоров обрастали звучным эхом. В жалобах усталых дверей и в поскуливании пружин ей чудилась тоска пленного металла – должно быть, ему тоже хотелось перелиться в подвижные части машин, в звонкие подковы, в подсвечники каслинского литья или иные красивые и нужные людям вещи.
– Ингибарова, к следователю! – раздалось из приоткрытой «форточки» на двери камеры.
Часы в допросной показывали около пяти вечера. Следователь, остроносый и чернявый, как лоснящийся скворец на весенней грядке, бодро вышагивал по кабинету, того и гляди, начнет копать клювиком чернозем в поисках вкусной гусеницы или личинки.
– Следователь Гробов, – прочирикал он, весело поглядывая на Илгу. – Ну-с, начнем с официальной части. Вам, Тамира Джохаровна, предъявлено обвинение в убийстве гражданина Померанцева. Что вы можете доложить по существу дела?
– Мне незачем было убивать Померанцева, – равнодушно ответила Илга. – Он и так был обречен…
– Вот это уже интересно! Похоже, вы знаете о деле гораздо больше, чем известно следствию. Почему это цирковой электрик был обречен и кто его обрек?
– У него был рак, правда, он еще не знал об этом.
Гробов наскоро пролистнул протокол вскрытия, это немного сбило его напор.
– Да, действительно, что-то с почкой, какая-то фибромиома в неоперабельной стадии… Вы что, ясновидящая? Тогда, может быть, откроете мне, кто убийца?
– Это ваша работа! – отрезала Илга.
В кабинет бодрым пружинистым шагом вошел Ландыш-Майский, он потряс руку Гробова и уставился на Илгу тяжелым воловьим взглядом.
– Итак, я буду краток… – Гробов удобно расположился в кресле, разглядывая веселую журнальную картинку на дверце сейфа с уголовными делами. «Возбуждаем… не прикасаясь!» – обещала «клубничная блондинка». – В прошлом месяце я был вынужден закрыть дело о смерти Ингибарова, тогда моя версия не нашла подтверждения, – продолжил Гробов. – По нашим предположениям, некий злоумышленник заменил веревку. Тогда ничего не указывало на Померанцева, теперь у нас есть прямые улики.
– Повторяю, мне незачем было его убивать! – настаивала Илга.
– Месть… месть за смерть Ингибарова! Вот что двигало вами! – подсказал Ландыш-Майский и подмигнул красотке на двери сейфа. – Взыграла кавказская кровь! Хотя какая из вас чеченка? Вы – славянка, тем не менее отрезанная голова электрика – это чеченский почерк, хотя вы постарались не оставить никаких следов!
– Даже спрятали орудие преступления – вашу знаменитую саблю, – добавил Гробов. – Какая наивность! Сабля – не иголка, и мы ее обязательно найдем!
– Обязательно найдете… – как в бреду прошептала Илга.
– Ну ладно. Хоть алиби-то у вас есть? – Ландыш-Майский достал сигарету, но так и не закурил, вертя сигарету в холеных пальцах. – Где вы были прошлой ночью?
– Я была дома, из квартиры не выходила.
