Это означало принятие малыша деревней.
Этева даже не выглянул из своего гамака; он оставался в нем с тех пор, как узнал, что его младшая жена рожает.
Тутеми вошла в хижину с сыном на руках и села у очага.
Сжав грудь, она втолкнула сосок в рот ребенку. Мальчик жадно начал сосать, время от времени открывая расфокусированные глаза, как будто старался запомнить этот источник пищи и удовольствия.
В этот день родители ничего не ели. На второй и третий день Этева приносил полную корзину мелкой рыбы, которую готовил для Тутеми. После этого оба постепенно вернулись к обычному питанию. На следующий день после рождения ребенка Тутеми начала работать в саду. Малыша она привязывала к себе на спину. Этева же провел в гамаке целую неделю. По поверию, любое физическое усилие с его стороны было вредно для здоровья ребенка.
Через девять дней Милагроса попросили проколоть ребенку уши длинными палочками из пальмы раша. Потом он срезал концы палочек у самых мочек и покрыл их смолой, чтобы ребенок не поранился. В тот же день мальчику было дано имя Хоашиве в честь белой обезьяны, которая хотела оставить ребенка в животе у матери. Это было всего лишь прозвище. Ко времени, когда малыш научится ходить, ему дадут настоящее имя.
Было еще светло, когда Милагрос наклонился над моим гамаком. Я почувствовала, как мозолистой рукой он гладит мой лоб и щеки. Он был едва виден в полутьме. Я знала, что он уходит, и ждала, надеясь поговорить, но провалилась в сон, так и не узнав, хотел ли он что-нибудь сказать.
— Дожди скоро придут, — объявил в тот вечер старый Камосиве. — Я видел, как выросли молодые черепахи. Я слышал голос тумана.
Через четыре дня, сразу же после полудня, поднялся ветер. С ужасающей силой он раскачивал деревья, то и дело врывался в хижины, раскачивая пустые гамаки, как лодки во время шторма. Листья с земли поднимались спиралями, которые носились в странном танце, умирая так же внезапно, как появлялись.
Я стояла в центре шабоно и наблюдала, как порывы ветра налетают со всех сторон. Голени облепили куски коры. Затопав ногами, я попыталась сбросить их, но кора держалась так прочно, будто была приклеена. В небе темнели гигантские черные облака. Непрерывный отдаленный рев льющегося дождя становился громче по мере того, как он приближался. По лесу разносились раскаты грома, в полутьме мерцали белые вспышки молний. Из леса постоянно раздавался скрип падающих стволов, сраженных молнией, ему эхом вторил мрачный шум деревьев и кустов.
Пронзительно крича, женщины и дети сгрудились в кучу, спрятавшись под покатой тростниковой крышей.
Схватив горящую головню, старая Хайяма побежала в хижину Ирамамове. Она начала отчаянно колотить по шестам.
— Вставай! — вопила она. — Твоего отца нет. Вставай! Защити нас от хеку р.
Хайяма обращалась к хекуре Ирамамове, потому что сам он вместе с несколькими мужчинами был на охоте.
Гром и молнии ушли в сторону, облака над селением рассеялись. Дождь надвинулся широкой полосой, такой плотной, что не было видно соседних хижин. Еще через мгновение небо полностью очистилось от облаков. Старый Камосиве попросил меня пройтись с ним, чтобы посмотреть на ревущую реку. Груды земли валялись по берегам, принесенные сюда бушующим ливнем. Повсюду текли ручейки, от которых доносился звук, как от дрожащей тетивы лука.
Лес замер. Не было слышно ни птиц, ни насекомых, ни зверей. Внезапно, без всякого предупреждения, на наши головы обрушился оглушительный раскат грома.
— Но облаков нет! — закричала я, падая как скошенная на землю.
— Не гневи духов, — предупредил меня Камосиве.
Срезав два больших листа, он приказал мне укрыться.
Начавшийся с нескольких капель, сильнейший ливень пошел, казалось, прямо с солнца. Порывы ветра сотрясали лес, а пелена темных облаков снова скрыла солнце.
— Грозу вызывают мертвые, чьи кости не были сожжены, чей прах не был съеден, — сказал старый Камосиве. — Именно эти несчастные духи, не возвратившиеся к своему народу, поднимают облака и собирают их, пока в небе не зажигается огонь.
— Огонь, который наконец сожжет их, — закончила я его предложение.
— О, ты уже начинаешь понимать, — похвалил Камосиве. — Дожди начались. Теперь ты останешься с нами еще на много дней — и ты многому научишься.
Улыбаясь, я кивнула.
— Ты думаешь, Милагрос успел добраться до миссии? Камосиве вопросительно посмотрел на меня, а затем разразился хриплым веселым смехом, смехом очень старого человека, перекликающимся с шумом дождя. У него все еще сохранилась большая часть зубов. Здоровые, но пожелтевшие, они торчали из десен, как куски старой слоновой кости.
— Милагрос не пошел в миссию. Он отправился к своей жене и детям.
— В какой деревне живет Милагрос? — Во многих.
— И у него в каждой жена и дети? — Милагрос — талантливый мужчина, — сказал Камосиве, и в его единственном глазу заплясали хекуры. — Кое-где у него есть и белые женщины.
Я в ожидании посмотрела на Камосиве. Наконец-то появилась возможность узнать что-нибудь о Милагросе! Но старик молчал. Когда он дал мне руку, я поняла, что его ум занят чем-то другим, и начала осторожно массировать узловатые пальцы.
— Старый человек, ты действительно дедушка Милагрос? — спросила я, надеясь вернуть его к разговору о Милагросе.
Камосиве внимательно посмотрел мне в глаза, его единственный сияющий глаз изучал меня, как будто существовал и мыслил отдельно от тела. Что-то бормоча, Камосиве дал мне другую руку.
Я без всяких мыслей смотрела в его сияющий глаз, который медленно засыпал, не подчиняясь воле хозяина.
— Интересно, сколько тебе лет на самом деле? Глаз Камосиве остановился на моем лице. Его затуманили воспоминания.
— Если развернуть в линию время, которое я прожил, то можно дотянуться до Луны, — пробормотал Камосиве. — Вот как я стар.
Мы стояли, прикрывшись листьями, и наблюдали за темными облаками, несущимися по небу. Туман опускался на деревья и пропускал серый призрачный свет.
— Дожди начались, — повторил Камосиве, когда мы медленно возвращались в шабоно.
Огонь в хижинах больше дымил, чем грел, и дым висел в неподвижном воздухе вместе с капельками воды. Я растянулась в гамаке и уснула, убаюканная звуками леса.
Утро было холодным и влажным. Ритими, Тутеми и я весь день провалялись в гамаках, ели печеные бананы и слушали стук капель по пальмовой крыше.
— Я думала, что Этева и другие еще прошлой ночью возвратятся с охоты, — бормотала Ритими, время от времени глядя в небо, которое из почти белого постепенно становилось серым.
Охотники возвратились далеко за полдень на следующий день. Ирамамове и Этева направились прямо в хижину старой Хайямы, неся ее младшего сына Матуве на носилках из полос коры. Он был ранен упавшей веткой.
Мужчины осторожно переложили его в гамак. Нога Матуве безжизненно свисала вниз, из нее торчала лучевая кость.
Рваная кожа вокруг раны распухла и приобрела лиловый оттенок.
— Она сломана, — сказала старая Хайяма.
— Она сломана, — повторила я вместе с другими женщинами, собравшимися в хижине.
Состояние раненого было безусловно тяжелым. Матуве застонал от боли, когда Хайяма выпрямила его ногу.
Ритими поддерживала ее на весу, пока старая женщина готовила повязку из древок сломанных стрел. Хайяма ловко приложила их со всех сторон ноги, сделав прокладки из хлопка между кожей и тростником. Вокруг стрел по всей ноге от голени до середины бедра Хайяма положила свежие полоски тонкой и прочной коры.
Тотеми и Шотоми, молодая жена раненого, хихикали всякий раз, когда Матуве стонал. Не то чтобы они развлекались, они старались ободрить и утешить его.
— О Матуве, это же не больно, — пыталась убедить его Шотоми. — Вспомни, как ты радовался, когда кровь текла из твоей головы после удара дубинкой на последнем празднике.
— Не двигайся, — велела Хайяма сыну.
Закрепив тонкую лиану на одной из стрел, она обмотала ею ногу от голени до бедра и таким образом зафиксировала повязку.
— Сейчас ты не можешь двигать ногой, — сказала Хайяма, с удовлетворением разглядывая свою работу.
Примерно через две недели Хайяма сняла повязку. Опухоль прошла, а нога, бывшая прежде лилового цвета, стала зеленовато-желтой. Легко проведя рукой вдоль кости, она объявила: — Срослось, — и начала массировать ногу, поливая теплой водой.
Каждый день в течение месяца она делала одну и ту же процедуру: массировала ногу, а потом снова накладывала повязку.
— Кость уже полностью срослась, — наконец сказала Хайяма, разломав шину на мелкие куски.
— Но я не могу двигать ногой, — в страхе запротестовал Матуве. — Я не могу ходить как прежде.
