Однако начинания Людмилы Живковой, будучи неординарными и глобальными, встречали не только сочувствие, не только поддержку. Встречали они и противодействие: реже — открытое, чаще — глухое, молчаливое, упорное. Ведь для людей стереотипного склада мышления духовные реформы Людмилы Живковой казались подрывом самих основ марксистско-ленинского мироздания. К тому же эти реформы кое-кого — а среди них были и солидные фигуры — оттесняли на второй план, а то и вовсе лишали завидных должностей и привилегий. Жаловаться? Но кому, если глава партии и государства Тодор Живков поддерживает позицию дочери?
Оставался единственный путь, которым нередко пользовались тогда благонамеренные граждане, не видя в этом ущерба ни для своего достоинства, ни для достоинства своей страны. Поток недовольных устремился в советское посольство.
Судя по всему, в выражениях они не стеснялись. Какие только сплетни и слухи не распространялись о Людмиле! Утверждалось, например, что она целиком подпала под влияние Запада, в то время, когда ее, увлеченную Рерихом и Ауробиндо Гхошем, следовало бы упрекнуть (если уж это делать) в прямо противоположном — что она попала под влияние Востока. Не зная сокрытой стороны ее жизни, яркими негодующими красками живописали ее стремление к роскоши, модной одежде, приемам, изысканным винам и пище. И, наконец, обвиняли в том, что, чуть ли не с согласия своего отца, ведет линию на разрыв с Советским Союзом. Все это было полнейшим вздором. Россия Рериха была для Людмилы символом веры, от которого она не отреклась бы ни при каких обстоятельствах. А отец настолько был предан курсу на сближение с нашей страной, что даже ставил вопрос об интегрировании Болгарии в состав Советского Союза. Впоследствии, когда он лишится власти, именно вот эта безоговорочная преданность России и Советскому Союзу и будет вменяться ему в главную вину.
Советское посольство выполняло тогда функции своеобразного контрольного органа. Жалобщиков здесь не только принимали, но и утешали, обнадеживали, им обещали помощь. Затем обработанная соответствующим образом информация отправлялась в Москву, а оттуда уже оказывалось закамуфлированное, а иногда бесцеремонное давление на болгарское руководство. Естественно, это порождало взаимные трения, обиды, стычки. Дошло до того, что в Софию специально приезжал Черненко, чтоб снять напряженность между болгарским правительством и советским посольством. (Об этом я узнал от Людмилы.) Опытный аппаратчик, он сгладил общую атмосферу, но существо дела все равно не изменилось, потому что не изменилось недоверчиво-подозрительное отношение к Людмиле.
Но спрашивается: как могло оно измениться, если адекватно отражало настроение, бытующее в верхнем эшелоне власти? Там же неожиданное появление Людмилы Живковой на политической арене Болгарии воспринималось как своего рода стихийное бедствие. Как известно, брежневское окружение руководствовалось знаменитым лозунгом: «Ни в коем случае не раскачивать лодку». А тут налицо непредсказуемый фактор, который — дай ему волю — не только раскачает, но — глядишь! — и опрокинет ее.
Враждебные демарши могли лишь слегка притормозить процесс, но не остановить его. Повлиять на Людмилу Живкову с ее несгибаемой волей они, разумеется, не могли. Она принадлежала к той породе людей, которые за свои убеждения взойдут, если понадобится, на костер. Бесстрашия своего, поскольку оно было естественным состоянием ее души, она и не замечала вовсе, а когда я выражал восхищение ее храбростью (подчас безрассудной), она лишь отмахивалась. А однажды она мне сказала:
— Вот вы называете меня смелым человеком. Но если вдуматься, то по-настоящему смелый человек это вы. Вот вы действительно рискуете, потому что действуете в одиночку и не имеете надежных опор на физическом плане бытия. Я же — другое дело. У меня защита. У меня щит. Это — отец.
Я не оспаривал ее, хотя внутренне и не был согласен. Дело в том, что меня приучили больше полагаться на защиту незримую (которую, как мне представлялось, я имел), нежели на защиту вещественно-осязаемую и зримую (которой в отличие от Людмилы Живковой я не имел).
10
Может, кому-то это покажется странным, но Людмила, окруженная людьми и постоянным вниманием, остро ощущала свое одиночество. Да, она сумела поднять волну небывалого духовного движения. Да, в орбиту этого движения вовлеклись многие; одни — искренне, другие — по долгу службы, третьи — бывало и такое — преследуя личные цели. (В скобках замечу, что в Болгарии создалась парадоксальная ситуация: здесь стало выгодным считаться оккультистом, щегольнуть при случае цитатой не из Маркса и Ленина, а из Рериха и Блаватской. Разумеется, Людмила не была столь наивным человеком, чтоб не замечать негативных аспектов начинающегося процесса. Господи! а сколько раз подводили ее те, на кого она полагалась, кому она доверяла. Но — удивительное дело! — благожелательное ее отношение к людям от этого не менялось, и было в ее отношении к ним, право, что-то материнское. «Он же совсем ребенок», — говорила она, предположим, о проштрафившемся седовласом сотруднике, по возрасту годившемся ей в отцы.) Казалось бы, гигантский фронт работ, развернувшийся по ее инициативе, должен был поглотить ее полностью. Но это было не так. Как воздуха, ей не хватало того, без чего не мыслила теперь жизни своей, — общения с духовным кругом людей. Такого духовного круга в Болгарии то ли не было, то ли ей не удалось на него выйти.
Вот почему, когда появлялся я или кто-нибудь из Индии (а оттуда нередко приезжали по ее специальному приглашению), она отводила душу в беседах с нами. Зная ее занятость, я поначалу и не рассчитывал на такое количество встреч (мы же виделись с нею почти каждый день, а порою и два-три раза в день). Постепенно я привык к этому и соответственно планировал свое время. Иногда за мной присылали машину. Иногда Людмила сама заезжала за мной в гостиницу. Иногда — поздним вечером — я заезжал за нею в здание ЦК партии, где она задерживалась по тем или иным делам (от Политбюро ей был поручен самый большой сектор, включающий в себя науку, культуру, образование). Как правило, она уже стояла у одного из подъездов массивного здания с большими темными окнами, дожидаясь нас.
Обычно мы отправлялись на загородную виллу Живковых неподалеку от Софии. Из окон небольшой уютной гостиной — традиционное место бесед — открывался умиротворяющий, несколько идиллический вид на невысокую лесистую гору, по склонам которой неторопливо бродили овцы и козы.
Людмила зажигала индийские благовонные палочки. Нам приносили, сообразуясь с нашими вкусами, напитки: Людмиле — кипяченое молоко; мне — крепко заваренный чай без сахара. Увлеченные разговором, мы не замечали, как летит время, и порой засиживались до полуночи.
Надо сказать, что Людмила Живкова была убежденным эзотериком. Ее, побывавшую за незримой гранью бытия, теперь интересовала не внешняя сторона жизни, а внутренняя, сокровенная. Она жаловалась, что по существу у нее не остается времени для духовной работы. Она самым серьезным образом подумывала о том, чтоб бросить все свои посты и общественную деятельность и даже поделилась своими планами со Святославом Николаевичем. Но тот отговорил ее. Сказал, что такие воплощения, как Людмилино, чрезвычайно редки, а такая ситуация, как сейчас у Людмилы, складывается, может быть, всего лишь один раз в столетие.
Кстати, Святослав Николаевич сделал для Людмилы то, в чем мне когда-то решительно отказал: возил ее к Сай Бабе. По ее словам, беседа с Сай Бабой носила довольно банальный характер, но, прощаясь, он по обыкновению своему продемонстрировал чудо: из ничего сотворил платиновое кольцо, в которое был вправлен большой глубокого дымчатого цвета топаз. («Тут он угадал совершенно точно, — сказала Людмила. — Ведь мой камень — топаз».)
Людмила показала мне это кольцо. Я держал его в руках, наблюдая, как топаз окрашивает мои пальцы в лиловый цвет. Но, очевидно, кольцо обладало некими магнетическими свойствами, потому что мои пальцы тоже стали излучать лиловый свет. Мы заметили это тогда, когда я возвратил кольцо Людмиле. Правда, феномен длился недолго: две-три минуты от силы.
11
Я намеревался познакомиться с Вангой. Но, учитывая официальный статус Людмилы Живковой, не посвящал ее в свои планы. Обратился к своему старому знакомому — тот нередко бывал у Ванги и пользовался ее расположением — с просьбой отвезти меня в Петричи. Он обещал, и я начал готовиться к поездке. Но каким-то образом это стало известно Людмиле. Она спросила меня:
— Говорят, вы хотите увидеться с ясновидкой?
Я подтвердил и сообщил, что собираюсь ехать в Петричи.
— Не надо ехать, — сказала Людмила.
— Почему? — удивился я.
— Послезавтра, в пятницу, Ванга сама приезжает в Софию. Если хотите, я помогу вам встретиться с нею. Мы с Вангой, — добавила она, — большие друзья.
