Справа от меня к подъезду скорой помощи подкатила больничная автомашина, и двое парамедиков с профессиональной деловитостью выкатили из нее стальные носилки. В дверях их встретил знакомый мне дежурный и положил руку на грудь нового пациента.
Мария Луиза умерла через два дня, несмотря на все старания удержать ее над пропастью.
* * *
Мое возвращение из Флориды ознаменовалось событием, которое можно считать предисловием к тому, что последовало. Стефани задержалась в Санта-Барбаре и приехала через несколько суток после меня. Я был в особенно сентиментальном настроении; моя зависимость от нее усиливалась с каждым месяцем. Я томился по ней, когда ее не было, и меня терзала неуверенность относительно ее разрыва с Эдвардом.
Мы обедали у меня дома.
Я зажег свечи, двенадцать свечей в гостиной, и при их свете мы любили друг друга. Более часа мы играли друг с другом, дразнили наши тела, баловали чувства ласками-намеками. Здесь?., или здесь? А это нравится? Все становится возможным, когда вы преодолели свою отдельность, когда уступаете желаниям плоти, воспринимаете телом, сосредоточиваетесь на прикосновении. Я вел пальцами по ее лбу, до кончика носа, по открытым губам, подбородку, шее, между грудями, и я вздрогнул и увидел мужчину.
Я увидел его, почувствовал сразу и всего.
— Не останавливайся…
Я вдохнул и задержал дыхание надолго, сколько мог.
— Не теперь…
Все было реально — комната, свечи, пот, текущий струйками но моему телу.
— Что с тобой? Что случилось?
Адреналин, чувство опасности, напряженная тишина, сердцебиение. Защитный механизм, сила в теле в тот момент, когда она больше всего нужна. Когда ты под угрозой. Ведь это было не просто ощущение его, это было знание ее любви к другому, яркое и свежее. Я знал это, как охотничья собака знает, где пробежала дичь.
— Кто у тебя был, — спросил я, не шепотом, а громко, и звук моего голоса разрушил эротическое состояние, разбил оболочку.
— Что?
— Ты спала с кем-то.
Глаза ее расширились, брови и уши рефлекторно оттянулись назад. Она вскочила с подушек и прижалась спиной к дивану.
— Что ты сказал?
— Ты слышала.
— Что это значит? — в голосе ярость. — Что ты делаешь?
— Что я делаю?
Я встал, натянул брюки и вышел. Я налил из крана стакан воды и облокотился о буфет. Я приложил руку к груди, сердце колотилось; пальцы дрожали. Я заметил, что слишком бурно дышу. Гипервентиляция. Реагировало все мое тело. По законам физиологии. Демон ревности поднимался от живота к груди, к горлу… Она появилась у меня за спиной, закутанная полотенцем, край которого прижимала к груди.
— Что же это такое! — воскликнул я. — Как ты могла…
— Что? Как я могла что? — она качала головой, уставившись в пол, словно что-то там искала. — Так ты меня выслеживал? А потом ждал? Ждал, чтобы предъявить обвинения, когда мы начнем заниматься любовью!
У меня вырвался нервный смех, я замотал головой:
— Не надо, не надо. Не перекручивай! — Я выпил воду из стакана, который держал в руке. — Я тебя не выслеживал.
— Не перекручивать? Не перекручивать чего? Я тебе не верю!
Мы помирились, но она была права. Она не могла поверить. Невозможно было поверить, что я могу описать того мужчину, что я знаю, как он прикасался к ней. Это ее пугало, и, как ни забавно, кажется, она никогда после той ночи не доверяла мне полностью. Месяц спустя история повторилась, но я ничего не сказал, и, хотя мы и договорились об определенных обязательствах в наших отношениях, и они еще продолжались больше года, я не раз ловил на себе ее исподтишка оценивающий взгляд. Где-то в глубине души она навсегда заподозрила, что я ненормальный.
2 января 1975
Я вижу сон.
Дворик в испанском стиле, покрашенный белой краской кованый железный столик; мы со Стефани сидим за столиком и болтаем чепуху вроде «Алисы в стране чудес». Я говорю ей, что она может выбирать: спать (или пожениться?) со мной или спать с другими (недалеко маячит чей-то силуэт в сером плаще). В следующее мгновение я появляюсь в комнате, где лежит в кровати Стефани. Я влезаю туда с крыши, как паук, спускаюсь по степе узкой комнатушки. Я знаю, что за ней остается неуплаченный сексуальный долг. Сексуальный долг?
Мы в постели, мы занимаемся сексом. Она сидит на мне сверху, как на корточках, но лицом к моим ногам, а затем оборачивается через плечо: «Теперь у нас будет ребенок, как ты хотел».
Но я думаю про себя: нет, мы должны любить друг друга лицом к лицу; мы должны быть лицом к лицу, если хотим ребенка.
В Мачу Пикчу, на холме возле Камня Смерти, мы с Антонио «поставили смерть на повестку дня», и, что удивительно, смерть Сопровождает меня весь этот год. Любопытно, как мимолетные Темы, неосмысленные, неопределенные ситуации прошлого выглядят в свете взгляда из будущего.
Я часто размышлял о Волшебном Круге, о путешествии в Четыре Стороны Света. Мифический Юг, где ты изгоняешь прошлое, которое преследовало, связывало, ограничивало тебя. Запад, где ты теряешь страх, став лицом к лицу со смертью, и освобождаешь себя от неведомого будущего. И хотя у меня не было никакого предчувствия относительно моего возвращение в Перу, и я не знал, возобновлю ли я, вернувшись к Рамону, свою работу на Западном пути, — смерть постоянно напоминала мне о своем присутствии.
Повсюду передо мной возникало привидение смерти, и каждая встреча с ним была мне уроком. Это началось смертью миссионерки, я учился как свидетель, я приобретал знание своим видением и через viracocha. Флирт Глории со смертью открыл мне часть таинственной драмы психического исцеления. А потом была Мария Луиза, удивительная и болезненная демонстрация смерти в западном мире.
22 августа
Где-то и меня ожидает больничная койка.
Марии Луизе было восемьдесят два. Дежурному врачу, который оказывал ей помощь, не больше тридцати. Что ж, через двадцать пять лет, когда мне перевалит за пятьдесят, родится ребенок, который вырастет и станет доктором, который махнет на меня рукой.
Как я умру? От чего я умру? Игра: представляю себе воплощения будущей жизни. Вот я умираю от сердечной недостаточности в раннем возрасте. А быть может, этот ребенок уже когда-то рождался… Я вижу себя на больничной койке, а вокруг меня члены нашей семьи, и они не говорят мне правду.
Нет.
Нет.
Нет.
А почему?
Смерть ужасна. Мы сжимаемся при одной мысли о ней и отрицаем ее, когда она приходит.
Но мы вынашиваем ее в себе, как зародыш.
Почему сердечная недостаточность? В каком состоянии мое сердце? Открывал ли я его кому-нибудь хоть раз но-настоящему? Допускал ли я хоть раз кого-нибудь очень близко к себе? Может быть, я готовлю себя к смерти от сердечно-любовной недостаточности. Так и есть.
Я должен изменить это.
Я достиг некоторого успеха, настраивая Холли и ее семью на положительное, оптимистическое восприятие ее неминуемой смерти. Для Холли это оказалось не так трудно, как для родителей. Ее рассудок еще очень молод и не так скован традициями и табу. Она энергично, с интересом взялась изучать смерть, подходить к ней как к жизненному опыту. Ее родители настолько убиты надвигающейся утратой, что вряд ли смогут принять дар, который она несет им, вряд ли усвоят урок, который она готова преподать. Но боль у нее усиливается. Я перепробовал все. Мы распределяем ее энергию, применяем визуализацию — перекрываем клапаны, через которые поступает боль, отводим боль в Землю. Сегодня, в легком состоянии медитации, она увидела банан.
Холли было семнадцать лет; она умерла от рака яичников. Мне ее рекомендовал один из моих друзей но Медицинской школе в Калифорнийском университете, и мы работали вместе шесть недель. Рак метастазировал, несмотря на химическую и лучевую терапию. Ей оставались только боль и смерть.
Через месяц она попросила, чтобы я работал с ней сам, без ее семьи; я в своем безрассудстве принял это за знак улучшения. Ее требование не означало, что она отвергает родителей; оно диктовалось решимостью бороться с болью и встретить смерть в одиночку. Ее отношение к себе и своей болезни было здоровым. Мы говорили с ней о важности изучения ее прошлого, болезни, боли, а также о том, что ей следует освободить себя от обязательств, от всех уз, привязывающих ее к этой жизни, от страстного желания родителей спасти ей жизнь. Я попросил у них разрешения забрать ее вечером к себе домой, и там, на заднем дворе, у самой опушки леса, мы разложили небольшой костер, и она предала огню все свое прошлое, которое угнетало ее. Каждый фрагмент прошлого она описывала словами или изображала простыми рисунками на квадратиках тонкой китайской бумаги, которые затем складывала или скручивала, придавая им различные формы. Мы просидели у огня три часа. Мы вместе смеялись и вместе плакали.
