Марей даже легонько возревновал заезжего путешественника, должно быть, молва об отце Николае достигла уже больших городов, того и гляди, паломники к нему потянутся…
Водный турист заинтересовался рассказами Марея и вызнал все подробно: как зовут, чем живет? И получает ли отшельник письма?
Письма Дий действительно получал, несколько лет после освобождения из лагеря писали отцу Николаю из Москвы, а Марей отвозил письма в заброшенную деревню.
– Кто же такие будут Померанцы? – изумился Марей диковинной фамилии, написанной в графе обратного адреса.
– Это будут апельсины, – пояснил отец Николай и улыбнулся наивному вопросу.
Самому Марею было открыто об отце Николае ровно столько, чтобы с трепетом смотреть в сторону старой Елани, где на вершине белела церквушка, точно выточенная из цельного камня, откуда в ясную погоду был виден тонкий печной дымок.
Несколько лет назад появилась у отца Николая девчушка-приемыш. Вышла из глухой тайги старуха и за руку привела девочку; куда сгинула старуха, неизвестно, а девочка осталась при Николае. С той поры возил Марей на увал козье молоко, муку и мед, а одежонку для подрастающей внуки справляла Ульяна.
Должно быть, девчонка была из не прописных, такие еще жили отдельными потерянными в тайге селеньями, и для Марея никакого чуда в появлении девчонки не было. Вместе с девочкой появилась на бревенчатой стене в избушке Дия старинная сабля с тонкой, едва заметной гравировкой. Посреди загадочных словес можно было разглядеть и имя владельца: Николай Звягинцев, юнкер…
Николай звал девочку Заряной и воспитывал строго, но с любовью. Войдя в разум, она во всем помогала Николаю, следила за хозяйством, ухаживала за маленьким огородом позади дома. Так и жили старец и девочка, выровнявшаяся за несколько лет в ладного подростка.
Денек разгуливался, солнце взошло непривычно яркое и горячее, и над кудрявыми хвойными шапками закурился парок, задышала еще не уснувшая тайга, жадно впитывая последнее тепло.
В кедрах все гуще и тревожнее застрекотали сороки. Понукая неспешного мерина, в мыслях Марей неотвратимо приближался к страшной разгадке.
На вершине горы, где стояли изба и старая молельня, было студено от резкого ветра, и крепкий ледок не растаял и к полудню. Первым делом Марей заглянул в стылую, не топленную с ночи избу и окликнул отца Николая. Дом отозвался мертвой тишиной, но все еще была надежда, что все страхования напрасны: частенько уходил отец Николай в тайгу на день, на два, где было у него особое место на одиноко стоявшем останце, гладко отесанном и вылизанном волнами древнего моря. О чем и с кем говорил Дий, боги ведают, но после его ночных бесед умирялись бури и уходили тяжелые, мертвящие землю морозы.
– Зарянушка! – позвал Марей. – Отзовись, дочка…
Внезапно обнадеженный новой догадкой, он поспешил в церковку, открыл тяжелую скрипучую дверь, прошел на цыпочках внутрь, и ноги его подкосились в коленях. В распахнутом алтаре, на престоле со сброшенной скатертью, лежала голова отца Николая. Тут же, у престола, в странной позе застыло тело, точно старец шел навстречу своему убийце… и не дошел нескольких шагов.
Приезжала милиция, и следователь прокуратуры из Красноярска кивал на похожий случай с верхотурским батюшкой, тоже – по странному совпадению – отцом Николаем. Мол, религиозных экстремистов и маньяков-душегубов развелось в стране как тараканов, дусту на всех не хватает… То ли дело при Сталине…
А хуже того, что отец Николай и Заряна нигде в милицейских документах не значились. Исчезла со стены и старая юнкерская сабля – оборвалась последняя ниточка…
Честную главу и тело отца Николая Марей отвез к Шайтан-горе, уложил в печору и наглухо завалил каменной плитой.
К могиле Дия Зипуновы наезжали часто. Ульяна и приметила, что точит красный гранит заветную смолку, сначала аспидно-черную, но по прошествии нескольких дней она обретала янтарный цвет и запах от нее шел радостный, смолистый. Камень гранит тайны хранит… и не всякое чудо можно объяснить шершавым обыденным словом.
Попробовал Марей чудной смолкой порез помазать, к утру все зажило, даже шрама не осталось. А потом еще новое удивление: стала смолка, разведенная в воде, являть дивные картины на бумаге и картоне – лики и сказочные пейзажи, – точно разговаривали с егерем Зипуновым разум земной и память вековечная. Марей по старой привычке только чуть дорисовывал, все же художник! И только когда ушла Ульяна вслед за сыном в верховья Лунной реки, к звездным истокам, оставил Марей внезапно опостылевшую избушку и подался в Москву, попытать счастья.
– Режьте на куски, не видать вам моей умной смолки, – шептал Марей, – а без меня дороги к Дию вам не найти! И тайны Николаевой не вызнать!
Ранним утром Барнаулов выехал в Печатники, в женский следственный изолятор на краю Москвы. На руках у него было собственноручно выписанное редакторское задание и заверенный каким-то важным чином пропуск на территорию тюрьмы для написания репортажа. На заднем сиденье лежал пакет с передачей для Илги.
Кирпичный бастион «женской крепости» почти затерялся среди серых безликих складов, терминалов и железнодорожных депо. Ревели самосвалы, идущие в обход столицы, воздух был полон гари и гнетущей, спрессованной тоски. Ворота тюрьмы оказались раскрыты, сквозь арку просматривались мощенный кирпичом двор и галерея зарешеченных окон, и при одном взгляде на них Барнаулов испытал странное томящее чувство. Этот монастырь с жестоким уставом возбуждал в нем жалость к его узницам и непрошенное влечение к ним. Он так и не сумел понять природу этого чувства, возможно, мысли о плененной и попранной женственности против воли пробуждали в нем мужчину и защитника.
– Скажите, госпожа лейтенант, где машину поставить? – окликнул он служилую даму в окошечке КПП.
– Подождите… и машину пока уберите: у нас вывоз!
Из ворот выехал автофургон, и створки снова сомкнулись. Барнаулов с внезапной тревогой посмотрел на служебный автобус с темными, зарешеченными изнутри окнами.
Чтобы не терять времени, он прошел в приемную, сдать передачу. Ему повезло: окошко только открылось, и он оказался первым и единственным в это утро посетителем.
– Примите… для Ингибаровой… – Он протянул сверток и опись.
– Тамира Ингибарова выбыла, – последовал ответ.
– Ее на допрос повезли? – допытывался Барнаулов.
– Отойдите от окна, вопросы задавать не положено!
– Кто сейчас выехал? – умоляюще спросил Барнаулов у сидящей в «стакане» охранницы, непреклонной, как жрица Судьбы.
– Прошу вас, это очень важно!
Закаленное сердце милиционерши невольно дрогнуло навстречу его отчаянному голосу. Она раскрыла учетную книгу.
– Ингибарову… На следствие… – шепотом подсказала она и захлопнула книгу.
Барнаулов бросился к машине, надеясь догнать пыхтящий тихоход на подъезде к шоссе. Длинная очередь из разномастного транспорта выстроилась у железнодорожного переезда, но Барнаулов по обочине объехал пробку, выискивая приметный автозак, и нашел его у самого шлагбаума. Пристроившись в хвост, он вырулил на эстакаду и двинулся по переполненной в этот час кольцевой автодороге, но фургон неожиданно свернул на загородное шоссе и прибавил скорость. Барнаулов следовал за ним на безопасном расстоянии. Они миновали несколько развилок с указателями неизвестного назначения, пока не уперлись в ворота военной базы.
О том, что девушку везут не на допрос и не на следственный эксперимент, стало ясно после того, как Илгу с рук на руки сдали наряду охранников в черных униформах. Пустой фургон развернулся и уехал, выстрелив на прощание бензиновыми кольцами.
Барнаулов осмотрелся: капитальный забор с камерами слежения по периметру и сварные ворота, без сомнения, принадлежали некоему могущественному ведомству. В небе кружила пара патрульных вертолетов, выкрашенных в стиле милитари.
На площадке рядом с воротами базы парковались иномарки, и позади барнауловского авто уже сигналили автомобили, свернувшие с трассы позже него. Барнаулов освободил узкий подъезд и лихорадочно ощупал карманы: пропуск, удостоверение военкора, права на машину и маленький золотистый жетон, врученный Авениром. Два дня назад Авенир опаздывал на одну значимую встречу и оправил туда Барнаулова, вручив ему золотую «тамгу» или, скорее, свой собственный «ярлык на княжение». Странное дело, эмблема на жетоне совпадала с картинкой на воротах центра, на медальоне методом горячей прессовки был выдавлен ощетинившийся пес, эмблема детища Авенира – журнала «Золотой пес».
Охранники базы выстраивали автомашины, из них по одному, реже по двое выходили пассажиры и предъявляли постовым что-то вроде брелоков или золотистых амулетов, и Барнаулов решил рискнуть. Он вышел из машины и уверенно направился к КП. Охранников было двое. Один сидел за компьютером, другой следил за проходившими через КП «гостями», он поднес жетон Барнаулова к сканеру, и на мониторе выскочила надпись, которой Барнаулов не видел, но смотревший кивнул головой и пропускник замигал приветливым зеленым глазом.
