— Они это видят?
— Да. Неяркий сгусток света, привязанный к вам световой нитью, как пуповиной. El Viejo попросил нас провести простое лечение и отпустить эту душу. Все согласились.
Я обернулся и посмотрел на людей, сидевших позади меня. Это было одно из самых жутких ощущений в моей жизни. Они смотрели не на меня, а на что-то передо мной, что-то, находившееся возле моей груди. Мария Луиза? Старая колдунья снова разожгла трубку и, закрыв глаза, глубоко затянулась; затем она открыла глаза и выпустила дым в точку дюймах в восемнадцати от моей шеи. Я услышал легкие щелчки и оглянулся; старик, умирающий шаман, постукивал ногтем среднего пальца по подлокотнику кресла. Тук… тук… каждые две секунды.
— Повернитесь в другую сторону, — сказал Антонио, и я «сел на свой стул лицом к собравшимся. Старуха издала низкий резонирующий звук без мелодии, и к нему присоединился другой, на октаву выше; это другая женщина выпустила дым мне на грудь и, закрыв глаза, отдала трубку. Другие участники зажигали свои трубки, наполнив их табаком из холщового кисета, затягивались, и вскоре меня всего окутало облако густого и едкого дыма huaman'a, а комната вибрировала от настойчивого звука шаманской песни.
— Закройте глаза, — сказал Антонио. — Сосредоточьтесь на этой душе. Используйте ваше видение.
Я закрыл слезящиеся от дыма глаза и почувствовал, как палец Антонио выстукивает круг у меня на лбу. Я подумал о Марии Луизе, вспомнил сеанс в Сан-Паоло… В комнате шел разговор; кто-то высказывал свое мнение, другой с ним соглашался.
— В чем дело? — спросил я у Антонио, не открывая глаз.
— Они направляют энергию к ней. Она сияет от их любви. Они заряжают ее душу, чтобы она могла освободиться от вас.
Теперь уже все негромко разговаривали друг с другом.
— О чем они говорят?
— Она сердита на вас, эта женщина. Вы что-то отняли у нее. — Я почувствовал, как мне в ладонь вложили теплую чашу трубки. — Затянитесь дымом и верните ей то, что вы взяли. Она умерла в больнице, и вы отняли у нее достоинство.
Я приложил чубук к губам, набрал в рот дыма и выпустил его. El Viejo закашлялся.
— Hurgo los huesos… Он ковырял кости…
— Вы ковыряли чьи-то кости, того, кто еще не умер, — сказал Антонио. — Она не свободна.
Я открыл глаза и увидел клубок дыма; он висел передо мной, похожий по форме на яйцо, но величиной с арбуз.
— Вы что-то отняли у нее…
Моя рука метнулась к груди. Моя медицинская сумка, кожаная сумка, подарок от Стефани…
— … ее голова…
Я снял с шеи кожаный ремень и вытащил из-под сорочки сумку. Я открыл защелку и вынул слайд, вставку для микроскопа в пластиковой рамке; в слайд был вложен микросрез мозга Дженннфер. Старуха с тихим шипением втянула воздух сквозь зубы; в комнате воцарилась удивленная тишина.
Мужчина в белой сорочке поднялся с места.
— Что это? — спросил Антонио.
— Это срез для микроскопа. Человеческий мозг. У него поднялись брови.
— Зачем вы носите его с собой?
— Я… мне его дал мой друг.
— Вы храните его так, словно это предмет силы, — сказал он.
— Это и есть предмет силы, — сказал я. — Для меня. Я… многому научился у этого мозга… от того, что держал его в руках…
— Вы видите ее душу? Вы видите, как она к этому привязана?
— Нет. Я думал, я вижу…
— Вы должны примириться с ней. Освободите ее душу. Она готова к этому. Она блуждала за вами всюду, потому что только через вас она может обрести вечный покой. Это не ваша вина. Души тянутся к свету, как ночные бабочки к горящей свече. Идите. Идите в лес и предложите ей это, верните ей это и отпустите ее. Она уже может уйти, вам остается только дать ей последнее исцеление.
Я смотрел на него с мольбой.
— Я им это объясню, — сказал он. — Когда все закончите, возвращайтесь.
Я с трудом держался на ногах, комната качалась и плыла, и мне пришлось ухватиться за плечо Антонио.
18 октября
Мы должны найти наш собственный ритуал. Собственную церемонию и собственную дорогу к царству сознания, которое находится внутри и вне нас.
Писанина стала составной частью моего ритуала, и вот я верой и правдой исполняю его здесь, на краю небольшой рощи возле ранчо El Viejo. Темно.
Дженнифер, женщина, которой я никогда не знал и не мог знать, потому что нельзя постичь сущность жизни или свою сущность, ковыряясь в костях покойника. Я не знаю, как ты умерла, но догадываюсь, что твой час застал тебя на больничной койке, когда здоровые живые люди делали все, что они умеют, чтобы удержать тебя в своем мире.
Возможно, ты прошла хорошую школу жизни, но смерть для тебя была, конечно, в новинку, и пришла она слишком рано, и ты боролась с ней; и если ты оказалась слишком привязанной к своему физическому телу, к сосуду, в котором ты содержалась, то прости меня, мне очень жаль. Жаль, что тебе не были отданы последние почести, что никто не помог тебе освободиться от тела прежде, чем оно было осквернено. Такова наша традиция.
Сейчас я уверен, что твое тело уже сожжено, и Солнце освободилось из плоти, и остался только этот лоскуток твоей ткани.
Но то, что было тобой, не перестало быть; и разве не удивительно, что твоя душа продолжает следовать за последним оставшимся кусочком плоти и обретет свободу здесь, так далеко от дома, среди этих замечательных мужчин и женщин.
Я разломал слайд, и вынул из него содержимое, и сжег его тут же, под соснами.
Я чувствую твое присутствие.
Станет ли это место памятником для тебя?
Спасибо тебе за все, чему ты меня научила. Я буду хранить это знание в своей памяти, а твой дух — в сердце. Всегда.
Я начинаю понимать, что такое святыня.
Я провел более часа в том лесу с Дженнифер. Между Землей и Солнцем двигалась Луна. Это была новая луна, молодой месяц; стояла необычайная темень. Когда я вернулся в дом, в комнате горело множество свечей; окна уже были раскрыты, но ни малейшее дуновение не шевелило язычков пламени. Старый шаман лежал на кровати посередине комнаты; старуха пела тихую мелодию. Я сел на свой стул позади Антонио и рядом со старухой, в четырех фугах от умирающего. Он повернул голову ко мне, когда я садился, и посмотрел на меня, посмотрел прямо мне в лицо, и мое сознание очистилось, опустело, как его серые глаза. Затем он слабо кашлянул, и повернулся лицом к потолку, и закрыл глаза.
Где-то сзади послышалось «ш-ш-шх, ш-ш-шх» погремушки; кто-то засвистел, как будто приманивая птиц, и началась песня… тихая песня; она, казалось, несла в себе мир и покой, и мир и покой воцарялись в комнате. Я слегка наклонился вперед и увидел, что глаза Антонио закрыты. Перед нами приподнималась и опускалась грудь старого шамана, по его телу пробегала странная дрожь. Мне хотелось проверить его пульс. Вместо этого я закрыл глаза и позволил своему телу присоединиться к ритму погремушки и песни. Я почувствовал, что безо всякого усилия перехожу в состояние ясности, чистоты, совершенной гармонии с пением…
Прошло немало времени, прежде чем я открыл глаза. Все происходившее и происходящее казалось сном. Я проснулся и очутился в сновидении с этой комнатой, лицами, умирающим на моих глазах человеком. Неизменный ритм погремушки. Дыхание старика, медленное и регулярное, тринадцать ударов погремушки на каждый вдох-выдох. Наступило время вести счет дыханиям, ощущать структуру воздуха, его массу, его сладостную тяжесть. Пока я сидел с закрытыми глазами, свечи догорели почти до конца.
На лицах этих мужчин и женщин, учеников El Viejo, светился экстаз; он сиял в воздухе, околдовывал, он был осязаем, как запах весны в апреле.
Антонио немного повернулся и взглянул на меня, и я осознал, что неотрывно гляжу на старика, на движения его грудной клетки, и считаю тринадцать ударов погремушки, и дышу вместе с ним. Антонио протянул руку и коснулся средним пальцем моего левого виска, а затем стал выстукивать кончиками пальцев, как на барабане, кружок у меня на лбу.
— Попытайся видеть, — прошептал он. — Будь внимателен.
Я расфокусировал зрение, и мой взгляд переместился в точку, находившуюся в шести дюймах над грудью старика, и она была там, неосязаемая форма дымчато-фиолетового оттенка… исчезала… снова появлялась; она появлялась с каждым выдохом и снова исчезала при вдохе.
Старуха сжала мою левую руку. Я обернулся и посмотрел на нее, затем на ее темную мозолистую руку, сухую и прохладную. Я положил на нее сверху свою правую руку и кивнул старухе; вокруг ее глаз собрались морщины, она улыбалась. Она поднесла к губам трубку, затянулась и выпустила дым на меня; она втянула голову в плечи и продолжала дуть на меня дымом, от коленей и выше, в грудь, в лицо, и было что-то удивительное в ее лице, в наклоне головы и шеи, что-то нежное, ласкающее, почти эротическое.
