Восемнадцать лет спустя такая же расправа с «упырем» повторилась в Подолии. В 1738 году здесь распространилось моровое поверие. Стали принимать меры, обратились и к духовной помощи. Жители села Гуменец устроили ночью процессию с крестным ходом по своим полям; между тем у дворянина соседнего села Превратья, Михаила Матковского, пропали лошади. Взяв с собою уздечки, он отправился в ту же ночь на поиски, где и наткнулся на упомянутую процессию. Матковский хотел укрыться, но его заметили; поведение его показалось крестьянам странным. Они сообразили, что Матковский и есть упырь и ходит с целью наслать на них страшную болезнь. На него набросились гуменецкиe парубки, жестоко избили, изорвали на нем платье и оставили на поле чуть живого. Кое-как дотащился он домой. На рассвете в Превратье пришел посланный из Гуменец и узнав, что Матковский жив, бегом возвратился назад. Вслед затем, еще до восхода солнца, пришли сюда все жители Гуменец, вооруженные чем попало: ружьями, пиками, косами, серпами и т. п., и окружили дом Матковского. Отрядили депутатов к владельцу имения Маковецкому просить о выдаче им Матковского, как человека вредного для всей местности. Матковский в свою очередь просил у него покровительства, так как не считал себя в чем либо виновным. Маковецкий сказал посланным от крестьян, что помимо его воли тут никто не властен распоряжаться. Толпа прождала до полудня, наконец явился дворянин Бржозовский, ездивший к владельцу по поручению Матковского, и передал ложное известие, будто бы Маковецкий выдает Матковского. Сломав двери, его взяли силой и повели в Гуменцы. Здесь, во дворе дворянина Качковского, куда собралась вся эта толпа, Матковского подвергли пытке: ему дали пятьдесят или сто ударов, допрашивая о влиянии его на распространение моровой язвы. Не смотря на уверения в невинности, его все-таки приговорили к сожжению. Некоторые из присутствующих выразили однако сомнение в юридической правильности такого приговора. Дворянин Вепршинский протестовал, что дворянина нельзя казнить смертью без приговора городского суда. У него потребовали, чтобы он взял на себя ответственность за все последствия, какие могут произойти от того, что Матковский будет оставлен в живых, дав письменное поручительство. Вепршинский отговаривался сперва неимением чернильницы, а затем сказал: «некогда мне писать, жгите». Произошли некоторые колебания: толпа боялась все-таки судебной ответственности. В это время во двор прискакал верхом дворянин Скульский и закричал толпе: «жгите скорее, я дам сто злотых, если только придется отвечать за это; имеет он губит нас и наших детей, так лучше мы его самого погубим!» Это решило участь несчастного «упыря», нерешительность толпы исчезла. Призвали священника для исповеди, после которой он заметил: «мое дело позаботиться о душе, – ваше о теле, жгите скорей!» «Жечь, жечь», загалдели в толпе. Матковского передали наконец экспертам. Их было три: дворянин Лобуцкий отрезал ремень из сыромятной кожи, надел его на голову жертвы и положив в уши под повязку камушки, крепко окрутил концы ее большим гвоздем; дьяк Андрей Сопрончук, надев на ноги Матковского осиновые «дыбы» (колодки), повязал на глаза тряпку, намоченную в деготь; какой-то Войцех Дикий замазал ему рот свежим навозом. Все предварительные операции над упырем, вследствие которых он становился безвредным после смерти, были таким образом покончены. Приступили к сожжению. Был приготовлен костер из сорока возов дров и двадцати соломы; костер зажгли и бросили в огонь Матковского, а затем и его платье, оставшееся на месте пытки[51].
Такая же участь, в 1770 году, постигла какого-то захожего из Турции, Иосифа Маронита. в м. Ярмолинцах, Подольской губернии, во время свирепствовавшей тогда чумы. Достаточно было, что он был иностранец, да еще занимавшийся лечением, хотя и очень удачно, чтобы теперь обратить на себя подозрительную мнительность массы. Маронит был признан виновником разразившихся бедствий; его сожгли, погрузив предварительно в смоляную бочку.[52]
Раскрытие мнимых козней колдовства стало какой-то манией. Мор, голод, болезнь ли ребенка, несчастный ли случай, психическое расстройство, незначительная неудача в известном предприятии – все было делом колдовства. Мелкое чувство самосохранения и эгоизма создавали чрезмерную суеверную подозрительность, которая очень часто доходила до курьезности.
Такой например незначительный и притом очень естественный случай, как передача матерью цветка своему ребенку, который был взят ею из рук другого ребенка, показывается родителям этого последнего чем-то подозрительным. Этому действию приписывают чародейственную силу и бесчеловечно расправляются с мнимо-виновной. [53]
Всякое «зелье», хотя бы приготовленное для самых безупречных целей, уже внушало суеверный страх и опасения за личное благосостояние.
Мещанин Григорий Бабиженко, в 1710 соду, жаловался в каменец-подольский магистрат на мещанина Федора Яцева за то, что он унес из его дома стоявший в печи горшок с зельем, предназначенным для больного ребенка, заподозрив, что оно приготовлено для чародейства.[54]
1732 года, в дубенском магистрате разбиралось подобное же дело. Солдат Степан Гембаржевский обвинял мещанку Анну Дембскую, будто бы она причинила ему болезнь, развешивая на его заборе какое-то зелье. На суде обвиняемая объяснила, что это была горчица, которую она разложила для просушки, чтобы затем истолочь на лекарство для больного ребенка. [55]
Всякому отвару или вообще какой-либо жидкости приписывали особенно разрушительное действие; в пролитии напр. помоев видели чародейство, которым объяснялись все случившаяся затем несчастья. В этом случае допускали – как очень часто бывает, когда не под силу установить причинную связь явлений – логическую погрешность: post hoc, ergo propter hoc, которая главным образом является основой всех суеверий и предрассудков…
В Олыкском магистрате 1747 года мещанином Афанасием Моисеевичем обвинялась мещанка Омельчиха, будто бы она причинила болезнь жене и ребенку истца, вылив в его дворе какую-то жидкость. Обвиняемая на суде объяснила, что это был просто щелок, в котором она выстирала рубаху, и что с пролитием его вовсе не соединялся какой либо злой умысел. Суд признал обвинение в чародействе недоказанным, но воспретил Омельчихе, под угрозой наказания в пятьдесят ударов, выливать что либо в чужом дворе. [56]
В Дубенском магистрате в 1767—8 гг. разбиралось дело по обвинению мещанина Тимофея Середы, между прочим, в том, что он приготовил для мещанки Анны Духинской какой-то особенный состав, которым она облила Мельника Карпа, когда тот, совершенно пьяный, в бесчувственном состоянии лежал на дороге, вследствие чего Карп и получил паралич обеих ног. Свидетели подтверждали, что Середа действительно похвалялся, будто бы он отнял ноги у Карпа и получил за это восемь злотых. «Бес его не возьмет, говорил Середа, а до пояса лишь отнимет у него движение; об этом просил меня Яцко Мельник, чтобы он не мог ходить; ходить однако он еще будет»… [57]
Какой либо глупой хвастливой похвальбы, сорвавшегося в досаде неблагожелания, а тем более угрозы, было вполне достаточно, чтобы поднять настоящую суматоху с формальными заявлениями властям, для ограждения себя от каких-то грозящих неведомых бед расследованиями, допросами, пытками…
В 1702 году, в Каменец-Подольском магистрате, мещанка Маргарита Бахчинская жаловалась на мещанина Северина Хржановского с женою, что они оклеветали ее, будто бы она посредством чародейства лишила рассудка их дочь. Дело было в следующем. Обе судящиеся стороны заискивали одного и того же богатого жениха для своих дочерей, мещанина Вернацкого, который и женился на дочери Бахчинской. С дочерью Хржановских после этого произошло с горя что-то в роде помешательства. Родители ее приписали эту болезнь чарам Бахчинской и в свою очередь взялись отплатить ей тем же. Они похвалялись, что дочь Бахчинской после свадьбы жить долго не будет, и вместе с тем пытались подослать Вернацкому какие-то «околдованные» пирожки, чтобы расстроить его семейную жизнь. Бахчинская, чтобы оградить себя и семью от могущих произойти от чародейства Хржановских несчастий, заносить свое заявление в магистратские книги. [58]
Подобное же заявление было записано в овручском суде 1733 года. Дворяне Стефан и Феофила Вепровские жаловались на супругов Луку и Анастасию Ярмолинских за то, что последние, нанося разные оскорбления и обиды, похваляются при этом причинить им чародейством смерть и искоренить самый род их. Напуганные этой угрозой, Вепровские заявляют ее в суде для записи, чтобы возбудить против Ярмолинских законное преследование, если бы угроза на самом деле исполнилась. [59]
В 1703 году солдата Матфей Росковский жаловался в Каменец-Подольском магистрате на мещанку Марину Дубеняцкую, будто бы она похвалялась околдовать его (obiecafa oczarowaс). Судья признал однако это обвинение недоказанным, постановив принять обвиняемой очистительную клятву, что она не занимается чародейством. [60]
