Незадолго до сумерек мать сбежавшего мальчишки вдруг вскрикнула от боли, сев на землю, схватилась за ногу и с горькими слезами пожаловалась, что ее укусила ядовитая змея. Ее душераздирающие крики так нас расстроили, что мы даже не проверили, была ли эта змея на самом деле. — Что было толку, — рыдала она, — моему сынишке бежать, если у него нет больше матери, которая бы о нем позаботилась? — И не прекращая вопить, что ей невыносимо больно, женщина заползла в кусты. Мы почти сразу поняли, что это уловка, и тщательно обыскали лес, но так и не смогли определить, куда она побежала.
Старый Камосиве смеялся от души. — Это хорошо, что она вас надула. Нет никакого смысла похищать женщину, у которой остался маленький ребенок. Такие либо плачут без конца, пока не заболеют, либо, что еще хуже, и вовсе сбегают.
Мужской разговор затянулся до самой зари, окутавшей шабоно покрывалом дождя. Посреди поляны стояла одинокая хижина, где пребывал в заточении Этева. Она была так тиха и обособлена — так близко и все же так далеко от людского смеха и говора.
Неделю спустя Этеву навестил Пуривариве. Управившись с печеным бананом и медом, старик попросил Ирамамове вдуть ему эпену и с пением заклинаний пустился в пляс вокруг хижины Этевы. — Мертвеца еще не сожгли, — объявил он. — Его тело уложили в корыто, повесили на высокое дерево, и там оно гниет. Не смей пока прерывать молчания. Хекуры мертвеца все еще находятся у тебя в груди. Сделай себе новые стрелы и лук. Скоро уже Мокототери сожгут гниющее тело, ибо из трупа уже выползают черви. — Старый шапори еще раз обошел кругом хижину Этевы и, приплясывая, удалился с поляны в лес.
Тремя днями позже Пуривариве объявил, что Мокототери уже сожгли тело убитого. — Вынь тростинки из ушей, отвяжи их от запястий, — сказал он, помогая Этеве подняться. — Через несколько дней отнесешь свой старый лук и стрелы к тому ободранному дереву, на котором ты повесил гамак и колчан.
Пуривариве повел Этеву в лес. Арасуве и еще несколько участников набега последовали за ними.
Вернулись они только под вечер. Волосы Этевы были подстрижены, тонзура выбрита, тело вымыто и заново раскрашено пастой оното. В мочках ушей красовались тростинки с продетыми в них перьями попугая ара. На нем были новые меховые наручные повязки, также украшенные перьями, и толстый хлопковый пояс, который сделала для него Ритими. Арасуве вручил Этеве полную корзину мелкой рыбешки, которую изжарил для него в листьях пишаанси.
Еще через три дня Этева в первый раз рискнул один пойти в лес. — Я подстрелил обезьяну, — объявил он несколько часов спустя, выйдя на поляну. Как только его окружила группа мужчин, он подробно объяснил им, где можно найти убитого зверя.
Чтобы заручиться в будущем помощью и защитой хекур на охоте, Этева еще дважды уходил в лес один. Каждый раз он возвращался без добычи и сообщал остальным, где ее можно найти. Этева не съел ни кусочка мяса подстреленных им обезьяны и двух пекари.
В один прекрасный день он вернулся с висящей за спиной куропаткой и снял кожу с головки птицы, оставив себе только полоску с курчавыми черными перьями. Теперь она будет служить ему наручной повязкой. Маховые перья он отложил для оперения стрел. На самолично сделанной деревянной решетке он изжарил почти двухфунтовую птицу. Затем, убедившись, что она хорошо прожарилась, он принялся делить ее между детьми и двумя женами.
— А Белая Девушка твоя жена или твой ребенок? — крикнула из своей хижины старая Хайяма, увидев, как Этева подает мне кусок темной грудки.
— Она моя мать, — ответил Этева под хохот Итикотери.
Прошло несколько дней, и под присмотром Арасуве был приготовлен густой банановый суп. В корыто с супом Этева опорожнил небольшой калабаш. Ритими сказала мне, что это остатки истолченных костей отца Этевы. По лицам мужчин и женщин, глотавших суп, катились слезы.
Я приняла из рук Этевы тыквенный черпак с супом и оплакала его умершего отца.
Как только корыто опустело, Арасуве крикнул во всю мочь: — Какой ваитери живет среди нас! Он убил своего врага. Он пронес в своей груди хекуры мертвеца, и его не сломил ни голод, ни одиночество заточения.
Этева обошел поляну по кругу. — Да, я ваитери, — запел он. — Хекуры мертвеца могут погубить самого сильного воина. Очень тяжко нести эту ношу столько дней.
От печали и умереть можно. — И Этева стал приплясывать.
— Я больше не думаю о человеке, которого убил. Я пляшу с тенями ночи, а не с тенями смерти. — Чем дольше он плясал, тем легче и быстрее становились его шаги, словно этими движениями он наконец сбрасывал тяжкое бремя, которое носил в груди.
Долго еще по вечерам мужчины обсуждали все перипетии набега. Даже у старого Камосиве появилась своя версия. Единственное, что объединяло все эти рассказы с истинным ходом событий, было то, что Этева убил человека, а три женщины были захвачены в плен. Со временем осталась лишь смутная память о том, как все было на самом деле, а набег превратился в историю из далекого прошлого, как и все прочие истории, которые Итикотери так любят рассказывать.
Крошечные ножки, сучащие по моему животу, вывели меня из мечтательной дремоты. В одно мгновение в голове пронеслись яркие живые образы минувших дней, недель и месяцев. Слова протеста так и заглохли на моих губах, когда Тутеми уложила мне на живот Хоашиве. Я взяла младенца на руки, чтобы не разбудить Тешому, уснувшую в моем гамаке в ожидании, пока я проснусь. Достав погремушку Хоашиве из нанизанных на лиану лягушачьих черепов, которая висела у изголовья моего гамака, я повертела ею перед малышом. Тот, радостно гукая, потянулся за игрушкой.
— Ты уже не спишь? — пробормотала Тешома, легонько коснувшись моей щеки. — Я думала, ты целый день будешь спать.
— Я думала обо всем, что увидела и чему научилась с тех пор, как пришла сюда, — сказала я, беря ее ручку в свою. Узкая ладошка, длинные изящной формы пальцы выглядели удивительно взрослыми для пятилетней девочки и резко контрастировали с детскими ямочками на щеках. -Я и не заметила, что солнце уже взошло.
— Ты даже не заметила, как мои братья выбрались из твоего гамака, когда испеклись бананы, — сказала Тешома. — Ты так крепко задумалась? — Нет, — рассмеялась я. — Это было больше похоже на сновидение. Кажется, время остановилось с того дня, как я пришла в шабоно.
— А по-моему, прошло много времени, — серьезно заметила Тешома, гладя мягкие волосики своего сводного брата. — Когда ты к нам только пришла, младенец еще спал в животе у Тутеми. Я хорошо помню день, когда мои мамы нашли тебя. — И, захихикав, девочка уткнулась мне лицом в шею. — Я знаю, почему ты тогда плакала. Ты боялась моего дядю Ирамамове — у него уродливое лицо.
— В тот день, — заговорщицки прошептала я, — я боялась всех Итикотери. — Почувствовав, как по животу потекло что-то теплое и мокрое, я на вытянутых руках чуть отстранила от себя Хоашиве.
Сидящий верхом на своем гамаке Этева весело заулыбался, глядя, как его сын пускает струю в огонь очага.
— Всех нас? — спросила Тешома. — Даже моего отца и дедушку? Даже моих мам и старую Хайяму? — Наклонившись к моему лицу, она недоверчиво и чуть встревоженно всмотрелась в мои глаза, словно пытаясь что-то найти в них. — Ты и меня боялась? — Нет. Тебя я не боялась, — заверила я ее, подбрасывая в воздух улыбающегося Хоашиве.
— И я тебя не боялась. — Со вздохом облегчения Тешома откинулась в гамаке. — Я не спряталась, как почти все дети, когда ты в первый раз вошла к нам в хижину. Мы слышали, что белые люди очень высокие и волосатые, как обезьяны. А ты была такая маленькая. Я знала, что ты не можешь быть настоящей белой.
Надежно закрепив на спине корзину, Тутеми взяла у меня с колен ребенка и ловко усадила его в петлю из мягкого луба у себя на груди. — Готово, — сказала она, улыбнувшись и вопросительно взглянула на Этеву и Ритими.
Этева усмехнулся и взял в руки мачете, лук и стрелы.
— Ты придешь попозже? — спросила Ритими, поправляя в носу длинную тонкую палочку. Уголки ее рта, лишенные привычных палочек, приподнялись в улыбке, обозначив ямочки на щеках. Словно почувствовав мою нерешительность, Ритими не стала дожидаться ответа и вслед за мужем и Тутеми пошла на огороды.
— Хайяма идет, — прошептала Тешома. — Хочет знать, почему ты не пришла есть печеные бананы. — Девочка выскользнула из гамака и побежала к играющей неподалеку компании ребятишек.
Хайяма, что-то ворча себе под нос, прошла через хижину Тутеми. Ее старческая кожа длинными вертикальными складками висела на бедрах и животе. Напустив на себя строгую мину, она подала мне половинку калабаша с банановым пюре. Потом со вздохом уселась в гамак Ритими и стала раскачиваться, возя рукой по земле, явно завороженная ритмичным поскрипыванием узла на лиане. — Жаль, что мне так и не удалось тебя откормить, — после долгого молчания сказала старуха.
