У меня есть сведения, которые я считаю сведениями о птице-стигматике. У нее броская окраска. Эту птицу выдает ее грудка — она настолько ярко окрашена, что начинаешь сомневаться в существовании серьезных доводов в пользу теории защитной окраски, если формы жизни с яркой окраской выживают повсюду и если существование многих из них нельзя оправдать, объясняя, как делал Дарвин, что у некоторых из них окраска предостерегающая.
Вспомним о чувствительности голубей. Я уже рассказывал о голубях, с которыми был знаком. Однажды какой-то мальчик подстрелил голубя, и тушка птицы лежала на виду у других голубей. Они настолько возбудились, что улетали прочь, услышав совершенно невинные звуки, на которые раньше не обращали внимания. Они стали настолько подозрительными, что держались подальше от окон. Так продолжалось целый месяц.
Краснопятнистый филиппинский голубь — красное пятно на грудке — может быть, это пятно осталось как память…
Когда-то (в те давние, изменчивые времена, когда строение тел и оперение птиц еще не сформировались) жили-были голубка-прародительница и ее самец. Бросок ястреба — рана на грудке самца — волнующее чувство сострадания, настолько сильное, что оно оставило отметину на оперении, и эта отметина передавалось по наследству и до сего дня является закодированным напоминанием о маленькой трагедии, которая случилась в древности.
Я бы никогда не подумал, что простое красное пятно на грудке птицы может свидетельствовать о значительном событии. Но у нас не только красное пятно, которое само по себе выглядит этаким неясным намеком на рану. Окаймляющие пятно красные перья такие жесткие, словно они слиплись от запекшейся крови.
Допуская возможность передачи графического представления по наследству, допускаешь и возможность существования внешнего стигматизма, хотя и внутреннего происхождения. Если бы я мог представить, что напряженное психическое состояние человека, увидевшего рану, оставило след на грудке голубя, тогда бы мы заполнили наш очередной пробел. Но я уже отмечал, что, согласно моим наблюдениям, вид мертвого, изуродованного голубя может оказать сильное воздействие на воображение других голубей. Если кто-то считает, что у птиц нет воображения, пусть он объяснит мне, как мой попугай предвидит, что я с ним сделаю, когда застану его за одной из шалостей, например за выдалбливанием клювом мебели. Тушка мертвого, изуродованного приятеля оставляет след в памяти других голубей: но у меня нет исходных данных, которые позволили бы считать, что скелет или часть скелета голубя имеют какое-то значение для других голубей. Я еще не слышал о чем-либо таком, что указывало бы на присутствие в сознании других живых существ того мистического страха, который люди, во всяком случае большинство, испытывают при виде костей…
Взять мотылька на черепе…
Он отдыхает, испытывая не больше беспокойства, чем сидя на камне. А некий человек внезапно наткнулся на этот череп — и стал источником того потока мистического страха, которым заклеймили этого мотылька…
Бражник. Он же «Мертвая голова».
В задней части торакса этого насекомого имеется изображение человеческого черепа, которое обладает большим сходством с оригиналом, чем любой череп, нарисованный пиратом.
На Борнео и во многих других местах человеческий череп не вызывает такого отвращения: но бражник обитает в Англии.
Бражники появились на оконных стеклах в Боулли — раньше такого в Боулли не случалось. Предположим, что большая часть из того, что я называю данными, может оказаться байками. Но в таком количестве?! И что с того? Ничего, за исключением того, что если бы некоторые из наших оппонентов достаточно долго оставались бы на улице в непогоду, до них, наверное, дошло бы, что идет дождь.
Если бы о любом появившемся на церковной стене графическом изображении я мог бы сказать, что это не случайное порождение игры света и тени, а перенос образа, возникшего в сознании человека, тогда именно из подобного случая, в котором заключены притягательность, артистизм и то, что некоторые именуют духовностью, и который вызывает благоговейный трепет, по всей вероятности, и проистекает все то противоестественное, злонамеренное, развращенное и ужасающее, что только есть в колдовстве.
Разумеется, я предложу способы практического использования этого знания. В этом смысле у меня большой опыт. Когда-то давно я проводил эксперименты. Я исписывал листы бумаги каракулями, чтобы посмотреть, какие мысленные образы смогу из них извлечь. Я прикреплял лист оберточной бумаги к потолку и подносил свечу так, чтобы на бумаге оставались задымленные пятна. Я кроил «завесу визуализации», когда на пятна света, падавшего из окна, накладывались каракули и пятна копоти. Продолжая экспериментировать, я охватил три измерения, применив обмазанные глиной доски. Это было давно, приблизительно в 1907 году. Я многое мысленно увидел, но мне так и не пришло в голову, что я оставляю след. Моя идея заключалась в том, что с помощью устройства, создающего мысленные образы, я мог бы сделать возникающие в моем сознании персонажи более яркими и написать роман о совершаемых ими поступках. Из этой идеи ничего не вышло, во всяком случае, в то время. У меня большой опыт в отношении мысленных образов, и я убежден, что в то время они были только моими грезами, и в том, что мне никогда не приходилось (признаю) оставлять на чем-либо следы воображаемых образов.
Один из подобных образов многие читатели этой книги могут сами тщательно осмотреть. 23 февраля 1932 года нью-йоркские газеты сообщили о четко различимой фигуре Христа, ярко выделяющейся на коричневом мраморе стены церкви Св. Варфоломея, что на пересечении Парк-авеню и Пятидесятой улицы в Нью-Йорке.
«Нью-Йорк таймс» за 24 февраля 1932 года приводит слова пастора этой церкви, преподобного доктора Роберта Норвуда:
«Однажды, в конце своей проповеди, я случайно посмотрел на стену и с изумлением увидел на мраморе прекрасную фигуру Христа. Прежде я никогда ее там не видел. Как мне показалось, эта мраморная фигура была реальным воплощением того, о чем я проповедовал — я читал «Тело Христово». Мне представляется, что это любопытное и прекрасное явление. У меня есть одна необычная теория, согласно которой сила мысли, доминирующей мысли, может быть настолько могучей, что она каким-то образом переносит на камень вызванное ею чувственное состояние».
В 1920 году цензор запретил некое шоу. Но в 1930 году «Лейдиз хоум джорнэл» опубликовал историю, рассказанную Уильямом Сибруком, — вырезку этой публикации прислал мне мистер Чарльз Макдэниел, почтовое отделение Ист-Либерти, Питтсбург, штат Пенсильвания.
Речь о представлении в деревне Доа, на территории Бен-Униен, колония Французская Западная Африка.
Это история о магии, практикуемой чародеями, но не на себе, а на других.
«Рядом со мной стояли два живых ребенка. Я потрогал их руками. И на таком же близком расстоянии от меня стояли двое мужчин, державших сабли. Это были настоящие сабли стального цвета, сделанные из металла, холодные и твердые. А теперь вот что я увидел собственными глазами, и вы поймете, почему я так неохотно рассказываю об этом и почему я не понимаю, что означает увиденное.
Каждый из этих двух мужчин, держа свою саблю строго вертикально левой рукой, правой подбросил высоко вверх ребенка, потом подставил острие клинка так, чтобы тот пронзил ребенка, наколов, словно бабочку на булавку. Никакой крови не было, хотя два ребенка, не долетев до земли, наткнулись на острия сабель, которые все глубже и глубже входили в их плоть.
Толпа завопила и упала на колени. Многие прикрывали глаза руками, другие впадали в прострацию. Фокусники торжественно прошли сквозь толпу, каждый из них нес ребенка, нанизанного на саблю. Потом они исчезли в отгороженном помещении знахаря».
Позднее Сибрук видел этих детей и прикасался к ним, при этом у него было такое же впечатление, какое возникало, когда он смотрел на вращающуюся динамо-машину или на волны во время шторма, на что-то падающее со стола или на ползущего младенца… — словом, ощущение присутствия чего-то неведомого.
Подергивание лапок лягушки — и Эмма Пижо, укравшая подушечку для нанесения пудры.
Загадочные подергивания наэлектризованных лапок — и непередаваемое волнение в душе Гальвани. Его трудный путь, состоявший из заблуждений — или идей, которые еще нельзя было должным образом сформулировать. Подергивания теории, ныне общепринятой, но пробивавшейся слабыми и причудливыми ростками в сознании Гальвани — непонятный смысл доносившегося издалека урчания моторов — внутриутробные толчки еще не появившейся на свет авиации и других транспортных систем, освещение городов…
Подергивания лапок лягушки…
Женщина из Брюстера, штат Нью-Йорк, которая допекала портье.
