Л. Соловьев "Повесть о Ходже Насреддине"
Лушка-босоножка
Жила-была девица одна — дочь единственная у вдового гражданина. Звали ее все по-простому — Лушка. Была она рукодельница и вообще хозяюшка всем на радость. Пришлось научиться всему после смерти матушки. Решил гражданин этот жениться, и, как это обычно бывает, у его избранницы оказались две свои дочки — мымры первостатейные, надменные и ленивые. В общем, дочек в доме трое, а толку и от одной не дождешься, ведь Лушку жаба задушила — страсть неохота на сестриц названных пахать. А деться некуда — мачеха помыкает и самую тяжелую работу дает. Терпит Лушка год, терпит второй такую жизнь, а на мачеху не угодишь. Что ни сделает Лушка, все не в прок — и не чисто, и не вкусно, и руки у нее не из того места растут! Уж Лушка и нарочно стала соль в еду сыпать без меры, чтобы у сестриц и мачехи рожи перекосило. Батюшка огорчался и Лушку тоже ругал.
Терпит Лушка третий год, а там и четвертый, и уж совсем мачеха озверела — смешала три крупы вместе: гречу, пшено, да рис — и повелела ей разобрать на три отдельные кучи. Начала Лушка перебирать, а мачеха и огня, можно сказать, вовсе не оставила, А у Лушки еще слезы рекой льются, все застят. На ощупь Лушка приспособилась перебирать, а конца и края нет работе. Тогда девушка в отчаянии крикнула: "Где же ты, матушка, на кого ты меня оставила!". И что вы думаете, в углу темнота зыбкой сделалась, стала рассеиваться, и мамин образ светлый появился.
— Что же ты, доченька, раньше-то меня не позвала? Я все эти годы ждала, когда позовешь. Говори, дочка, чем тебе помочь.
— Ах, матушка, морит меня мачеха трудом невыносимым, а свои дочки-белоручки в хоромах сидят, ручками белыми кружева новые перебирают, в зеркала хрустальные на рожи свои налюбоваться не могут. А я ни света белого не вижу, ни парней пригожих.
— Вот что, дочка, пришлю я тебе помощников — муравьев, да жужелиц — они тебе крупу-то переберут, а ты поезжай на бал в дом городского судьи. Там сегодня празднуют день совершеннолетия его сына и устроили смотрины невест. Всех богатых и красивых девушек города ждут сегодня на бал.
— Да в чем же я пойду, матушка? У меня ведь кроме этого платья ничего и нет. Разве то коричневое уродство, в котором я в церковь хожу.
— Не беда, дочка, все сегодня у тебя будет. Как я исчезну, останется здесь платье роскошное со всеми причиндалами, башмачки хрустальные, а на улице будет тебя ждать карета с кучером и форейторами. Одно условие, милая доченька, ты не должна по пути на праздник выходить из кареты.
Сказала так матушка и в тот же миг исчезла, а в том углу осталось сияние от такого красивого платья, каких Лушка и не видывала. И парочка башмачков сияла искристым блеском, как будто морозом-инеем прихваченная. Не растерялась Лушка, чутье женское подсказало, что как на себя одеть. Волосы подняла вверх, заколола, диадемой украсила, в башмачки впрыгнула. Щеки горят — красотка прирожденная изнутри к платью прильнула. И зеркала не надо — без того знала, какова сейчас.
В общем, дальше было все как по писаному. На улице ждала ее карета с кучером и форейторами. Полетела карета с ветерком. У Лушки дух захватывает.
— Гони сначала вокруг города! — кричит она кучеру, — а потом уж на праздник. Хочу раз в жизни с ветерком прокатиться!
И полетела карета вокруг города. А красота ночью, луна полная вышла, лунная дорожка на пруду засеребрилась, задрожала, словно манит к себе. Эх, была — не была!
— Тормози! — кучеру кричит Лушка.
Останавливает кучер карету, выходит оттуда девица, и, надо же такое придумать, стала луну сквозь башмачки хрустальные рассматривать. А та словно ближе сделалась через башмачки. И там на луне вроде человечек, на Лушку смотрит. И вдруг что-то крыльями захлопало, Лушку задело и тьмой луну застило. Девица завизжала от страха, башмачки бросила и деру дала. Сколько бежала и куда — и не помнила. Однако кучер не оплошал и догнал Лушку. Снова она в карету села и раздумывает: "Как теперь без башмачков поеду? И где их сейчас искать?" Может, и можно было их найти, но Лушка решила так, что платье длинное, все равно не видно — кто в башмачках, а кто и без.
Приехала на бал, народ на нее таращится — девица такая нарядная, пригожая, щеки румяные, глаза горят. Сам сын хозяйский глаз на нее положил, приглашает ее танцевать, ухаживает напропалую, пирожными угощает. А той все нравится — и кавалер, и пирожные, и танцевать. Сначала следила, чтобы ножки не были видны из-под платья, а потом на радостях забылась — и тогда хозяйка дома, мать молодого кавалера, заметила, что у прекрасной девицы из-под роскошного платья то и дело мелькают грязные ножки (ведь она неизвестно сколько пробежала по земле и их выпачкала!). В ужасе она сообщила об этом своему супругу, и Лушку потихоньку, под белые ручки с этого бала выдворили, наказав обуться. Нельзя сказать, что она не расстроилась, да и кареты с кучером и форейторами перед домом не оказалось. Пришлось ей пешком возвращаться. Да только домой она не спешила, а пошла опять луну смотреть на берег пруда. А там дорожка все серебрится и к себе зовет. Эх, была — не была — побежала Лушка по лунной дорожке и, говорят, так до луны и добежала, к лунному человеку в гости. А так как ноги у Лушки все же были грязными, то наследила она и на луне — с тех пор на ней пятна.
***
Эваз персонифицируют все волшебные помощники в сказках (эта мысль уже высказана в книге К. Сельченка "Астропсихологическое толкование рун"), полученные от бабы-яги или аналогичного персонажа-дарителя. А период действия Эваз реализует закон диалектики и развития человека: перехода количественных изменений в качественные. Беркана долго и бережно копила силы нашего героя для того, чтобы сейчас быстрым скачком наступило его превращение в
