Он поднялся на плоскогорье, где рос заветный березняк. Лес стоял нагой и светлый. От первого движения соков у берез покраснели почки, в эти дни чага обретала особую силу. Звягинцеву повезло, он срезал несколько крупных грибов, потом нашел еще, так что добыча не помещались в карманы. Остатки чаги он завязал в тельник и упрятал за пазуху.
С пармы – верховой тайги – хорошо просматривался лагерь; покосившийся забор, и сама «зона» со штабелями бревен и рассыпанными стволами, казавшимися с высоты не толще спички. Над лагерем плыли нестройные дымные хвосты, и над темной, вздувшейся Колвой висело туманное марево. Чтобы успеть вернутся в БУР к вечерней поверке, нужно было спуститься с горы со стороны промышленной зоны, пролезть сквозь брешь в колючке и проскользнуть между больничкой и пекарней.
Уже на подходе к зоне он увидел троих зэков, они «ощипывали» от клочков шкуры худенькую сине-багровую тушку, должно быть песца, попавшего в самолов, а то и мерзлую падаль, подобранную в тайге. По лохматой черной шапке Звягинцев издалека узнал Главшпана, молодого наглого вора.
– Эй, папаша, заворачивай к нам! – крикнул Главшпан.
Звягинцев втянул голову в плечи и прибавил шагу. Главшпан и его отвязанный кодляк прибыли в лагерь с малолетки, где не было взрослых табу. Отнять что-либо у старика, уважаемого даже ворами в законе, всегда считалось западло, но только не для этой компании.
При Главшпане шустрил тощенький огненно-рыжий пацан с погонялом Малява. Знаменит он был тем, что мог распартачить под гжель, то есть расписать татуировкой любое лагерное тело. При помощи иглы и сажи Малява создавал настоящую летопись на живых, дышащих страницах, но наибольшей популярностью у зэков пользовался лаконичный табель «Колва», дальше следовали года отсидки и короткий девиз.
Прижимая к груди узелок с чагой, Звягинцев обходил кострище по широкой дуге. Его снова окликнули, видимо, своим опасливым поведением он разбудил хищный интерес «малолеток». Убегаешь – значит виноват! Да и оттопыренный бушлат издалека бросался в глаза.
– Эй, куда гонишь, папаша? – прикрикнул Главшпан.
– Так бежит, что даже не здоровается, – поддакнул Малява.
– Чего нашел-то? Поделиться не хочешь? – ломая сушняк, «малолетки» пошли наперерез Звягинцеву.
Он крепче прижал кулек и побежал в лагерь. Главшпан догнал его уже у колючки, сбил с ног и пнул в живот. Кулек с чагой немного ослабил удар. Звягинцев попробовал отбиваться ногами, но подоспевшие подголоски наддали еще по ребрам, не отставал и Главшпан. С Бати стащили бушлат, и на снег посыпалась черные комочки березовых грибов.
– Чуму хотел заныкать, падла! – вызверился Главшпан.
Под пинками «малолеток» Звягницев сумел перевернуться на живот и, обхватив руками голову, переждать побои.
– Стой, кодляк, старика лупить не западло? – окликнул «малолеток» молодой глуховатый басок.
Звягинцев приподнял голову: на тропе стоял невысокий, коренастый парень, по прозвищу Якут, но Звягинцеву было известно и его настоящее имя: Владимир Ворава.
Он «приземлился» в БУРе не больше года назад и с первого дня работал поваром в лагерной столовке. Тех, кто корячится на подсобных работах в зонах, зовут «придурками», но Якута сразу зауважали, к тому же он оказался отменным доктором, по-лагерному – лепилой. К весне, когда блатной барак поголовно засопливел от сифилиса и лагерный врач Артур Наседкин объявил забастовку до подвоза лекарств, Якут вызвался помочь и стал лечить бубоны и застарелые язвы ртутью из градусников.
– Кто лечит ртутью, тот почти Бог! – повторял потрясенный Наседкин мудрость своего античного коллеги. Наседкин был взят еще «по делу врачей» за эксперименты с этой самой ртутью и ввиду общественной опасности своего деяния и оставался бессрочным сидельцем, вроде Звягинцева.
Ртуть Якут смешивал со слюной, и, по мнению зэков, целила не ртуть, а это «брение земное», и за Якутом ходила целая очередь с просьбой «плюнуть и растереть». Наседкин называл этот способ целительства «контактным методом» и, забросив медицинские справочники, погрузился в изучение феномена.
Абверовцы не могли нарадоваться на «ценный кадр». В руках у Якута все «горело», и в свою смену он обходился вовсе без помощников, а по вечерам даже устраивал небольшие концерты – стучал в вычищенные донца котлов, извлекая малиновые и сиреневые звоны. Дальше больше: шаманским звоном своих котлов Якут стал исцелять тяжкие стадии туберкулеза, и опешивший от нового чуда Наседкин стал посылать к нему тубиков из гнилого барака, списанных к тому времени со всех счетов. Да и самого дока Якут ухитрился вылечить от куриной слепоты. «Сый в глаза… все Божья роса», – загадочно посоветовал он, и Наседкин не замедлил последовать этому совету, хотя первоначально Якут имел в виду совсем другое. Он владел неким особым шифровальным ключом: сначала раскладывал слова на смысловые кирпичики, потом нумеровал, а после новой упорядоченной сборки слово или поговорка раскрывали свой настоящий смысл.
На зоне традиционно ненавидят и всячески гнобят фреев и выскочек, но за Якутом даже блатные признали наличие Божьей искры и негласно признали «положняком». Однако лагерное погоняло дали обычное, по самой броской примете; его раскосый прищур решил дело. Мягкий взгляд Якута напоминал взгляд ребенка: ласково вопрошающий и знающий так много, что Звягинцев робел и терялся перед этим молодым парнем.
– Эй, двуногое без перьев, отпусти старика! – прикрикнул Якут.
– Не гони! – угрожающе засопел Главшпан.
– Гонят олешек по тундре и дерьмо по трубам. А это Аристотель!
– Блатуешь, чушка, когда блатные спят? – буром попер на него Главшпан, и кодлак сгрудилась плотнее вокруг главаря, передавая ему всю свою жажду крови и трусливую агрессию.
Якут шагнул почти вплотную к Главшпану, не вынимая рук из карманов, он изучал бледное лицо Главшапана с трясущейся гузкой вместо подбородка и парой свинцовых пуль, загнанных под лоб.
Подголоски сунули в руку Главшпана обрезок арматуры – увесистый стальной прут, не меньше двух сантиметров в поперечнике.
– Наваляй ему по полной! – науськивал Малява.
Взвесив стержень в руке, Главшпан прикинул тяжесть удара.
– Сдохни, придурок! – Арматурина взвилась над головой Якута, но тот успел перехватить занесенный штырь.
– Отдай игрушку, – миролюбиво, почти ласково, попросил он, но что-то в его голосе заставило всю кодлу попятиться.
Якут левой рукой выкрутил штырь из кулака Главшпана и, легонько толкнув его в грудь, сбил с ног. Главшпан попробовал подняться, но от упругого толчка снова упал навзничь. Не понимая, что происходит, он поднялся и вновь упал под напором воздушных волн от пасов Якута. Со стороны это походило на игру в мячик, где мячиком служил Главшпан.
Наконец Якуту надоело забавляться, и он вполне реальным хуком справа свалил Главшпана в снег, и на глазах у замершей кодлы не спеша и по возможности аккуратно завязал у него на шее стальной штырь. Легированная сталь извивалась в его руках как мягкая проволока. Главшпан выл и беспорядочными рывками попробовал сорвать железный галстук.
Якут помог Бате подняться, собрал рассыпанную чагу и отвел его к костру, брошенному «малолетками», потом притащил охапку лапника, пособил стянуть вымокшие валенки и повесил их на рогульки сушиться.
– Проверка… – простонал Звягинцев. – Будут искать…
– Не волнуйся, отец, сегодня о нас с тобой никто не вспомнит…
Вскоре к костру приковылял Главшпан, за ним высыпала непривычно робкая кодла.
– Развяжи, – рыдал Главшпан, тиская ржавый профиль.
– Извини, развязать не могу, хотя и узел простой, – подбрасывая в костер дрова, ответил Якут. – Извинись перед старшими, тогда подумаю…
Скуля и глотая слезы, Главшпан провыл извинения.
– Бля буду! – закончил он свои излияния.
– Будешь, будешь… – успокоил его Якут и сдернул с шеи развалившийся надвое прут.
Ближе к ночи к костру прибился сбежавший из барака Малява. Глядя влюбленными глазами в загадочные щелки Якута, он протянул ему неслыханную роскошь – сигарету «Ява». «Яву» в Петрецово курил только начальник лагеря, и происхождение этой сигареты наверняка было опасным и романтичным. Малява принес закопченный котелок для чая и пару промороженных хлебных паек.
