Именно такую дружбу и заботу простерла графиня над своим любимцем князем Иваном Сергеевичем Гагариным. Он — еще один непосредственный участник истории с дипломом. На его бумаге, согласно его же признанию, было написано анонимное письмо. Гагарин назвал и того, чьей рукой оно было написано — Петра Владимировича Долгорукова.[38] Долгое время так и думали, пока последняя почерковедческая экспертиза 1974 года не установила, что он тут ни при чем.
Наша же экспертиза может зафиксировать первый факт лжесвидетельства. Некие причины заставили солгать князя Гагарина.
Теперь у нас собран полный круг создателей диплома, за исключением разве что писаря. Геккерны, почтенный Луи и молодой Жорж, были теми, кто вызвали к жизни саму идею, инициативу письма. Графиня Нессельроде — главный автор текста. Князь Гагарин — тот, кто подает писарю бумагу из своих запасов и стоит ближе всех к материальному воплощению замысла.
Куда нас выведут его происхождение, интересы, устремления и связи?
Дядя Гагарина Григорий Иванович Гагарин — посол России при короле Баварии. Жена дяди Екатерина Петровна Соймонова известна своей решимостью положить жизнь на служение Ватикану, а сестра ее, стало быть, вторая тетка Ивана Гагарина, Софья Петровна Свечина пошла по католической служебной лестнице еще дальше, поступив на работу в воинствующий Орден Иезуитов, и сумела занять в нем один из высших чинов. Свечина взяла под свое духовное покровительство молодого князя, поставив себе цель сделать из племянника преданного иезуита. И поэтому его молодые годы проходят как испытательный срок и курс обучения для того, чтобы стать достойным последователем Игнатия Лойолы, основателя ордена. Лишь в 1843 году Гагарин официально принят в его члены. В своих литературных трудах он рассуждает о России, о своем прошлом и будущем поприще: «…Ты прожила много веков, но у тебя впереди более длинный путь, и твои верные сыны должны расчистить тебе дорогу, устраняя препятствия, которые могли бы замедлить твой путь…»[39]
Можно догадаться, кто был одним из таких препятствий, но сейчас об этом говорить еще рано. Пусть говорят сами факты.
В 1836 году князь Гагарин появляется в Петерберге именно в качестве связного между Свечиной и графиней Нессельроде. В Париже, откуда он приехал, у Софьи Петровны роскошный великосветский салон с особым католическим «уклоном». Там она оказалась в числе других иезуитов, изгнанных из России, и родной орден предоставил своей верной дочери все условия для процветания. < Мальцев С. А., 2003 >
Настолько многие связи были в руках у Свечиной, что молодые русские дворяне, впервые попадавшие в Париж, входили в светскую жизнь столицы Франции под ее непосредственным руководством. Так, например, Тургенев Александр Иванович в середине декабря 1836 года, давая напутствие Андрею Карамзину в его первом путешествии в мир парижских салонов, пишет среди прочего: «… прежде всего побывай у Свечиной».
И это пишет православный директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий, секретарь Библейского общества, камергер русского двора. Еще в 1817 году Пушкин обозначил это странное противоречие в посвященном Тургеневу стихотворении:
Тургенев, верный покровитель
Попов, евреев и скопцов
Но слишком счастливый гонитель
И езуитов, и глупцов…[40]
«Слишком счастливый гонитель» посылает своего хорошего знакомого к тому, кого когда-то преследовал.
Такова сила простых человеческих симпатий, которые со временем перекраивают любые политические карты. Эти простые симпатии, приобретенные за зваными обедами и мимолетными разговорами, двигают людьми — историческими фигурами на шахматной доске истории. А потом государственным деятелям приходится, изощряясь в «искусстве возможного», решать проблемы появившихся ниоткуда общественных и политических движений, распутывать интриги тайных правительственных кругов, а историкам — развязывать клубки светских и родственных связей.
Симпатии, привязанности — двигатель истории? Нет, они скорее рычаг в руках тех, кто ее творят.
Генерал иезуитов, глава ордена, чрезвычайно высоко ценил Софью Петровну Свечину за умение работать с нужными людьми и за ее тесные связи с Россией. Через свою лучшую подругу, жену российского министра иностранных дел Марию Дмитриевну Нессельроде, она добывала для ордена любую интересующую информацию по России, начиная от положения дел в различных русских ведомствах и кончая самыми интимными деталями частной жизни царя Николая Первого. И через нее же, влиятельную графиню Нессельроде, Орден Иезуитов имел возможность принимать активное участие в государственных российских делах.
В 1836 году из Франции в Россию к графине Нессельроде приезжает с особой рекомендацией от Свечиной Альфред Пьер Фаллу, ее духовный последователь и биограф, предводитель клерикальной (радикальной прокатолической) партии. В Петербурге Альфреда Фаллу вводят в жизнь столичных салонов два неразлучных приятеля Жорж Дантес-Геккерн и князь Александр Трубецкой. < Мальцев С. А., 2003 >
Молодой князь Трубецкой тоже не зря попадает в поле нашего зрения. Когда уходят в небытие Свечина и Нессельроде, он выходит на сцену истории на смену им и своими воспоминаниями о событиях вокруг дуэли Пушкина и Дантеса добивает нравственную репутацию поэта.
В 1887 году к пятидесятилетию со дня смерти Александра Сергеевича, в момент, когда общество, отмечая дату, особенно внимает всему, что говорится нового о нем, в печать выходит десятистраничная брошюра В. А. Бильбасова «Рассказ об отношениях Пушкина к Дантесу».
В предисловии к ней пояснялось: «Князь Трубецкой не был «приятельски» знаком с Пушкиным… но хорошо знал его по своим близким отношениям к Дантесу».
Версия причины дуэли, изложенная в этом документе, гласит: согласно воспоминаниям Идалии Полетики и Дантеса, «… после брака Пушкин сошелся с Александрой [Александрой Николаевной Гончаровой, второй сестрой его жены — авт. ] и жил с нею… Пушкин опасался, чтобы Дантес не увлек Александру… решился во что бы то ни стало воспрепятствовать… все настойчивее искал случая поссориться с Дантесом…»[41]
Если заглянуть в подробные справочники по истории, то в разделе о Бильбасове Василии Алексеевиче встречаем то же роковое слово «иезуит». Еще раньше, в 1860-х годах через племянника Свечиной А. А. Соболевского иезуиты выдвигали другую версию преддуэльных событий. В воспоминаниях Соболевского, как и в заявлениях иезуита Гагарина, виновником дуэли был Долгоруков, якобы спровоцировавший Дантеса на этот шаг. И сам Дантес подтверждал это.
В разное время Дантес давал различные объяснения тех событий — в зависимости от того, кто был его слушателем. Например, сына знаменитого Дениса Давыдова уверял, что «и помышления не имел погубить Пушкина», и «вышел на поединок единственно по требованию … барона Геккерна, кровно оскорбленного Пушкиным».[42] Но когда представлялся на модных европейских курортах русским дамам, то объявлял с гордостью: «Барон Геккерн, который убил вашего Пушкина».[43]
Все это, на первый взгляд, выглядит как неумелые и противоречащие друг другу попытки увести внимание общества от истины, но если судить по последствиям этой лжи, то видно, что она, следуя законам общественной психологии, сделала свое дело в высшей степени эффективно. Буквально до последней почерковедческой экспертизы 1974 года к числу виновных считался причастным князь Долгоруков, на которого, таким образом, падала большая часть вины, а мифы про «связь» поэта с сестрой жены и про «роман» его жены с Дантесом, а, стало быть, и ее виновность, до сих пор всерьез обсуждаются в виде версий и «рабочих гипотез». Результат их один — общество, складывающее свое мнение под воздействием авторитета печатного слова, судит о Мастере с учетом всех этих «деликатных» и «пикантных» подробностей. Так его облик теряет убедительность и цельность, лишаясь внутренней нравственной силы, а с этим и произведения его, утверждающие красоту высоких человеческих качеств, уравниваются в глазах читателя с церковной проповедью. Ведь если возвышенная мысль не подкреплена личным примером, то она — всего лишь мертвая софистика. И тогда сама дуэль, как неизбежное средство отстоять честь в глазах людей, тоже лишается смысла и превращается в фарс или импульс ревности. Такова сила выдуманных версий и подробностей — того, что называется клеветой.
За несколько дней до дуэли Мастер сказал Карамзиной: «… мне нужно…, чтобы моя репутация и моя честь были неприкосновенны во всех углах России, где мое имя известно».[44] В этом, действительно, был залог будущей полноценной жизни его творений, и кроме, как идти на дуэль, ему больше ничего не оставалось — ценой смерти сделать бессмертным свое слово.
