Успенского всегда занимала идея путешествия во времени, но едва ли теперь он думал об этом. Ни прошлое, ни настоящее не приносили ему удовлетворения. Что касается будущего, оно было таким неопределенным, что не было ясно даже, куда ему возвращаться. Возможно, теперь, когда Россия казалась закрытой навсегда, Англия представлялась ему единственной страной, с которой были связаны положительные эмоции: если он и не стал англичанином, то Англия была по крайней мере тем местом, которое он воспринимал как свой дом. А может быть, это было просто бегством из Америки — страны, более чуждой ему по духу, чем Англия.
Ибо, несмотря на все восточные путешествия в поисках духовного просветления, Успенский оставался европейцем, европеизированным русским, пропитанным идеями немецкой философской традиции, которые в свое время считались высшим достижением европейской культуры. На какие бы идеи ни опиралась система Успенского, изложена она была в западных терминах. Но сейчас вставал серьезный вопрос: можно ли регион, который создал его, по-прежнему считать цивилизованным, не говоря уже о месте, подходящем для духовной эволюции планеты? После двух катастрофических войн Европа истекала кровью от нанесенных самой же себе ран. Возвращение Успенского, который мог бы остаться и в Америке, можно истолковать и как возвращение домой, и как признание поражения.
Он не был одинок в своей пессимистической оценке будущего. К тому времени, когда возвратился Успенский, Дж. Г. Беннетт серьезно думал о перемещении своей религиозной общины из южного Лондона в Южную Африку. Беннетт воспринимал послевоенный период в свете своей циклической теории кризисов[364]. Он верил, что Европа приближается к концу жизненного цикла, и мировые войны знаменовали собой ее предсмертные судороги. Но не все потеряно. Сколь пессимистической ни была его теория, сам Беннетт был оптимистом. По его мнению, существовала возможность возрождения, если европейцы смогут отринуть материализм предыдущих лет и избрать истинно духовный путь. Оставался шанс спасти не только Европу, но и все человечество, которому теперь угрожало самоистребление. Если это произойдет, то люди докажут, что через страдания они продвинулись по пути духовного просветления. И недолго, кстати, остается до начала Эры Водолея.
Трудности для процесса необходимых изменений состояли в том, что для того, чтобы он мог развиваться, требовалось не только сохранение мира от уничтожения, но и появление действительно великих духовных лидеров. Таких руководителей, по мнению Беннетта, нет среди обычных людей. Успенский и Гурджиев говорили о существовании некоего тайного братства, управлявшего делами человечества, а Гурджиев даже намекал, что не то сам принадлежал к этому братству, не то находился в непосредственном контакте с ним. Целью Работы и Системы была подготовка себя к общению с Братьями и даже — кто знает? — стать одним из их числа. Беннет надеялся, что и его может ожидать такая судьба[365].
В "Назад к Мафусаилу" Б.Шоу показал не только возможность человеческого бессмертия (или нечто вроде того), но и его безусловную необходимость, если, разумеется, человечество намерено выполнить свое эволюционное предназначение. К этой доктрине и начал склоняться Беннетт, по мере того как в его работах все чаще звучали милленаристские нотки, которые позже обретут свой голос в альтернативных духовных учениях конца века. Осознание угрозы огромного космического потрясения — будь то ядерная война или экологическая катастрофа — дало новый толчок созданию общин, ведущих натуральное хозяйство. Такие общины должны были не только сотворить нового человека: предполагалось, что во время всемирного катаклизма они будут служить единственной надеждой на продолжение существования человечества, став опорой тайного братства, которое будет восстанавливать старые расы или руководить новой. В любом случае, казалось, что эволюция должна ускориться. Но будет ли она направлена вперед или назад, как это предположил Хаксли в "И после многих лет"? В качестве пророка Беннетт ожидал самого худшего, но, как практический человек, он не мог поверить, что невозможно что-то предпринять для исправления положения. Надеясь же на свое предназначение быть одним из спасителей мира, предполагал, что понадобится и во время светопреставления.
Успенский не разделял оптимизма своего бывшего ученика. Не то чтобы он не видел угрозы для человечества: он просто не мог больше заботится о нем[366]. У него никогда не было особенно много времени на людей. Теперь, когда он был старым, больным и усталым, основное его удовольствие заключалось в долгих автомобильных поездках по местам, напоминавшим ему о прошлом, — обычно он путешествовал по ночам и в компании нескольких котов. Он откровенно предпочитал котов людям, и собственный его характер был чем-то сродни кошачьему: отстраненный, осторожный, неожиданный и быстрый. Прибыв в пункт назначения, он редко покидал машину, предпочитая смотреть из окна, окруженный котами на заднем сиденье. Принимая во внимание доступное ему людское общество (жена его осталась в Америке), это и понятно. Возвращаясь домой, он обычно проводил оставшуюся часть ночи в машине, а одна из его учениц стояла в это время у окна, простерши руки, словно ожидая благословения.
Успенский теперь стал до такой степени больным и усталым, что уже не скрывал этого. Он стал также рассеянным и нерешительным. После недолгого периода скучной жизни в послевоенной Англии он все-таки подумал о возвращении в Америку. Однако, приехав в порт Саутгемптона, в последнее мгновение он передумал и не стал садиться на корабль. Эта нерешительность была внешним признаком чего-то более серьезного. С его политическим пессимизмом и недовольством послевоенными реалиями, органически сочеталась личная склонность к сомнениям, которая вела его к нарастающему подозрению, что его жизнь была ошибкой. Если так, то все равно, оставаться в Лондоне или переехать в Нью-Йорк.
Отстранившись от Гурджиева (он отклонил приглашение посетить Париж)[367], Успенский продолжал верить в его Учение тридцать лет, и все эти годы он считал, что его Учитель поддерживает — или когда-то поддерживал — связь с неким глубоким духовным источником. Теперь он не был уверен в этом. Его ученики продолжали верить в существование такого источника, но сам Успенский сомневался. Невозможно сказать наверняка, как или почему так получилось: пересмотрел ли он свои убеждения или сомнения, которые он преодолевал в течение всей жизни, одержали над ним победу, когда его тело предательски ослабело из-за возраста и увлечения спиртным.
Такая перемена болезненна для учителя, но для учеников она катастрофична, особенно если они привыкли подчиняться железной дисциплине. В последнем цикле шести собраний, которые прошли в Лондоне и на которых присутствовало более трехсот человек — полный состав Историко-психологического Общества, как Успенский окрестил эту группу перед войной[368], - он отвечал на вопросы через ученицу-посредницу. Иначе встреча прошла бы как обычно — аудитория тихо сидела в течение долгих минут, пока учитель медленно поднимался на помост, опираясь на трость, а затем присутствующие задавали свои вопросы явно враждебно настроенному Учителю.
Посредница сама отклонила часть таких как "непонятные" — новое преломление обычной ситуации, когда на банальные вопросы следовали загадочные ответы. Затем Успенский отказался отвечать на большинство вопросов, которые она ему передала, но, когда прозвучали вопросы, касавшиеся Школы, Источника и Системы, он просто вышел из себя и объявил, что Системы нет, что язык, который он использовал в течение десятилетий — бессмыслен, что ни Школа, ни Источник не существуют и что единственный путь — это посмотреть каждому в самого себя и решить, что он хочет на самом деле. Поиски источника мудрости — это иллюзия, поощряемая Гурджиевым. Если же его собственные ученики хотят спасти хоть что-то после краха, то они должны оставить напряженную жизнь в Системе в пользу самопознания. И добавить больше нечего[369].
Неизбежное сравнение с публичным отречением Кришнамурти от теософии только подчеркивает трагизм ситуации. Для Кришнамурти отречение означало освобождение, для Успенского — горечь поражения. Всю жизнь он посвятил поискам, которые никогда не следовало и начинать. Может быть, он забыл свои собственные высказывания? Ведь за годы до этого он высказал мысль о том, что поиски сами по себе являются собственным оправданием. Если говорить словами "Квартетов" Элиота, опубликованных всего лишь за четыре года до смерти Успенского и написанных под влиянием Системы, "В конце моем мое начало"[370].
Однако некоторые из последователей Успенского были убеждены, что в эти дни Учитель готовился к заключительному страшному испытанию, переключив всю энергию на воспоминания, чтобы встретить смерть с полным сознанием. С этой точки зрения публичное отрицание Системы — это пример самоумерщвления. По их мнению, Успенский отрицал лишь неправильное понимание Системы. Ни Система, ни Успенский, а только искаженное понимание потерпело поражение.
