только этим и занимаюсь. Но я думаю, что какой-то прорыв к вечности осуществляется в те минуты, когда мы говорим себе: никакая фонозапись, никакая видеозапись, никакие наши мемуары не могут восполнить отсутствие человека. И христианство начинается в тот момент, когда мы принимаем эту опустошенность и говорим себе: это не пустота, это опустошенность, и эта опустошенность – наша. Но, именно пройдя через такую опустошенность, мы веруем, что это не пустота и что отец Георгий как раз опустошенности в этом смысле не переживает. Значит, [нам важно] побыть опустошенными.
Но прежде – несколько слов о самом отце Георгии, о его, как принято говорить, жизненном пути. Я попрошу Аллу Калмыкову [сделать] такой краткий очерк, если можно, совсем краткий. Вот что для вас отец Георгий, чем он отличается от других священников?
Алла Калмыкова: Вопрос совершенно необъятный. Я думаю, нет смысла перечислять этапы его биографии, это легко узнать, кому интересно, на сайте храма. Можно сказать только, что он был рожден в 1953 году, то есть он не дожил до пятидесяти четырех лет, – у него день рождения в августе. А главное, что отличает его личность, – это, по-моему, удивительная укорененность в христианстве, которая идет от интеллигентов конца XIX – начала XX века, от таких «срединных» христианских семей, где бережно и трепетно хранились старинные традиции, о чем и пишет отец Георгий в своих полумемуарных очерках, чрезвычайно красивых и лиричных, – они опубликованы в книге «В поисках Вечного Града». И вот эта пропитанность, укорененность в христианстве, неразрывность традиции в нем чувствовалась и жила.
Как священник он был необычен тем, что поначалу казался чрезмерно, избыточно эмоциональным. Это не характерно для представления о православном священнике восточного обряда – сдержанном, важном, степенном. Никакой степенности, важности в отце Георгии никогда не было. Он не входил, а влетал в храм и был тогда худ, подвижен и невероятно эмоционален. И это нестандартное качество его личности, склада его характера и темперамента, отпугивало некоторых. Моя матушка, например, говорила: «Я от отца Георгия завожусь, лучше пойду к отцу Александру Борисову». А кого-то оно и привлекало, потому что в этом была детская непосредственность и открытость. Как сказала в одном разговоре по телефону его супруга, он себя не дозировал никогда. Это на самом деле так. Так было в вере. Так было в его сотрудничестве с журналом «Истина и Жизнь», где мы в течение нескольких лет публиковали его лекции по синоптикам, потом по Евангелию от Иоанна. Во всём, что касалось отца Георгия в жизни, в проповеди, в исповеди (я имею в виду его как духовника), – во всём этом была невероятная открытость, ранимость, и, конечно, это вызывало странные чувства. Иногда казалось, что это ты приходишь его утешить, обласкать и успокоить, хотя на самом деле было всё наоборот. Вот такая необыкновенная вещь происходила.
Пастырская беседа в церкви свв. Космы и Дамиана в Шубине.
Москва, 1990-е годы
Владимир Файнберг: <…> Такое горе мне приходится переживать, в сущности, второй раз в жизни. У меня был большой друг – священник Александр Мень, его убили. Потом Господь подарил мне возможность знать отца Георгия, и вот его нет. Это ужасно – второй раз прощаться с такими людьми. И я хочу сказать вслед отцу Георгию то, что, к сожалению, у меня не хватило духа сказать ему при жизни.
Дорогой отец Георгий, родной мой человек, вы были удивительным языком пламени, которое всегда трепетало. И всегда, когда я входил в храм, первый мой взгляд был направлен туда, где, казалось, всегда и вечно будет стоять отец Георгий и исповедовать огромную толпу людей. Когда он видел меня и встречались наши глаза, я подходил к нему, и это счастье длилось много лет. Он обнимал меня за плечи, дарил мне свой поцелуй и спрашивал, сияя, как дела. И всё, что я ему рассказывал, всё, что лежало у меня на душе, он выслушивал… не знаю, как выслушивала Вселенная. И никогда, ни разу отец Георгий не давал мне каких-нибудь сухих наставлений, никогда не поправлял меня мелочно, он всегда ободрял. Я уходил от него окрыленный, вдохновленный. Его проповеди отличались от всех, которые я слышал в жизни, даже от совершенно потрясающих проповедей отца Александра Меня. Это было тоже горение, пламя.
Хочу подчеркнуть, что у отца Георгия был потрясающий русский язык. Я сейчас не говорю о существе его проповеди, которая, думаю, очень бы понравилась Иисусу Христу. Но, когда эти проповеди будут напечатаны в книжках, боюсь, того, каким языком они были произнесены, этого горения и пылания [на бумаге] не передать.
И очень страшно после этого слушать по радио, читать в газетах, по телевизору слышать, как говорят сейчас люди. Ведь вы посмотрите, буквально каждый говорит «честно говоря», через каждое слово – «честно говоря». Создается впечатление, что всё остальное время они врут.
К отцу Георгию не приставали никакие клише, это был живой, правильный, замечательный человек.
Алла Калмыкова:<…> Этот человек никогда не запирался ни в келье своей, ни на кафедре церковной. Может быть, не все знают, что он возложил на себя невероятно трудное, начатое еще отцом Александром Менем служение в Республиканской детской клинической больнице. В самых тяжелых отделениях, где лежат дети с лейкемией, в отделении искусственной почки, в онкологии детской, куда и войти-то страшно, поскольку дети после химиотерапии похожи на маленьких бледных старичков. Отец Георгий возглавил группу милосердия, создал при больнице храм Покрова Пресвятой Богородицы. И самое трудное, наверное, было не служить там по субботам, не причащать женщин с детьми, 50 % которых, может быть, обречены на смерть, но отпевать этих малюток и утешать, возвращать к жизни их матерей. Я не знаю, какую для этого нужно иметь душу, какую силу нужно иметь, но отец Георгий ее имел. И это было не просто жертвенное служение Христово, это была установка, это был один из основных моментов его проповеди христианства, которое выражалось в двух простых словах: остаться и разделить.
Когда он писал о женщинах-христианках ХХ столетия, а у него много таких статей, то, упоминая имена, скажем, философа и монахини Эдит Штайн, Симоны Вейль, матери Марии (Скобцовой) и других, он говорил о том, что их служение Христу было новым прочтением Евангелия. Не просто проповедь словом, а проповедь жизнью, проповедь служением и разделением страдания. Отец Георгий являл это собою.
Яков Кротов: У нас сообщение на пейджер, пишет Олег: «Отец Георгий был уникальным человеком. Я стоял
